В заснеженной траве, в ломаных квадратах света, напряженно качнувшись, стоял гипсовый горнист. На пьедестале, на бедрах, на плечах, на грязных гипсовых его волосах мокрой налипшей шапкой лежал снег. Влажный ветер леденил его бок, неуютно свистел в металлических прутьях обколотых ног. А горнист, запрокинув обледенелую голову к горну в отбитой руке, все еще что-то пел в черное небо.
На путях, у темных махин грузовых вагонов, седыми маленькими силуэтами двигались обходчики. Сгибались у колес, хлопали металлическими крышками.
Издалека, мимо депо, мимо шлагбаумов переезда, чуть раскачивая землю, шел тяжелый состав. Он надвигался на вокзал тремя желтыми, слепящими точками. Со лба устрашающим зеркальным снопом на нитяные рельсы падал широкий луч. А в нем, с мотыльковым мельтешением, кружились черные снежинки.
У переезда паровоз закричал резко и тоскливо. Крик, громкий, безудержный, повисел и исчез за кувыркающейся завесой снега над землей.
И Борис неуютно вспомнил, что всегда живет с ним этот крик. Уходил отец, уезжала сестра, а крик этот оставался. И он — Борис — оставался. Один. И сейчас один. Опять один…
— Ну-у? — все в нем обрадованно запротестовало. — Один?
На душе горечи не было. Хрустя по бетону шлачной пылью, шагнул в теплоту вокзала.
— Вот он, — сказал Оська. — А мы ждем.
Рядом с Оськой стояли девчонки из токарного. Потом Борис с Оськой на улице пили водку. Закусывали огурцом. Огурец сморщенный и теплый — девчонки принесли его в кармане.
Потом Борис чувствовал себя большим, находчивым и отчаянно красивым.
От расплывчато-яркого света, от вокзального гама у него голова шла кругом.
Он что-то говорил Ленке. Заправлял ее волосы, выбившиеся из-под платка. Ленка молча все это выдерживала.
А когда распахнулись двери на перрон, закричала какая-то женщина, люди хлынули на улицу, плотно сбиваясь у входа, Борис, не стесняясь никого, целовал девчонок. И Ленку. Целовал впервые и чувствовал, что губы у девчонок теплые, пугливые, и у всех разные.
Посадки еще не было. Перед глазами близко, освещенные вокзальными окнами, стояли пассажирские вагоны. Покачивая тусклыми фонариками в тамбурах, маячили проводницы.
— Борис, тебя зовут, — запыхавшись, крикнул сзади Оська. — Там. На выходе у вокзала.
Борис вошел в вокзал. Там никого не было. Из круглого картонного репродуктора над дверью лилась музыка. Неожиданная. Какого-то задумчивого домашнего звучания. Он выбежал в высокую, плохо закрывающуюся дверь. У фасада вокзала было темно. Виднелись только редкие квадраты окон и закручивающиеся язычки метели у стен. Борис сбежал с цементной площадки, в густой снежной темноте увидел неподвижную фигуру.
— Лида? — крикнул Борис.
Она стояла У коновязи. Летел густой косой снег. Коновязь черная, и Лида черная.
Снег лежал на ее теплом платке и телогрейке.
Ее глаза в снежных каплях были влажные и строгие.
— Борис, я тебе принесла. Вот.
Она протягивает ему аккуратный маленький сверток.
— Пусть будет это от меня: полотенце, ложка и мыло.
Борис берет сверток. Снега нет. Рядом близко ее лицо, неулыбающееся и мокрое.
— Борис, — говорит Лида. — Ты мне напишешь?