На это письмо Борис еще не ответил.
Проснулся Борис в половине восьмого. Вера Борисовна тыкала себе в лицо ваткой. Пудрилась. Борис вышел на кухню умываться. Таз под рукомойником был до краев полон. Сверху на воде неподвижно плавала яичная скорлупа. Борис взял таз и, стараясь не расплескать, мелкими шажками начал спускаться со ступенек. Гипнотически уставясь на скорлупу, он согнулся, далеко выставил руки и чувствовал вес таза напряженно втянутым животом. Вода тяжело колыхалась в тазу и раскачивала Бориса.
«Ничего себе, женская работка, — думал он. — Доведись бабке — голова отвалится. Надо сказать, чтобы так не наливали. До предела. Не шелохнешься».
Обратно Борис спешил. Пробежал через двор, прыгал через три ступеньки, думал: «Хорошо, что успел. Вера Борисовна еще не ушла».
— Вера Борисовна, вы картошку куда-нибудь убирайте. Нельзя же в комнате.
Заметив, что Вера Борисовна с оскорбленным недоумением уставилась на бабку, закончил:
— У нас же кладовка есть.
Вера Борисовна взяла со стола сумочку и, ничего не ответив, вышла. Она спешила.
Бабка, вытянув над столом шею, начала, мыть тряпкой кастрюльку, расплескивая воду на свои шлепанцы.
— Н-да, — сказал Борис. — Ну ладно. От меня не уйдет. В следующий раз напомню.
Напомнил в воскресенье. Сходил на базар. Купил ведро картошки. В узкой кладовке поставил ее на пол прямо в мешке. Из мешка выбилась пыль, и опять сухо и резковато запахло землей.
Вера Борисовна гладила белье на столе, а бабка толкла что-то в миске. Пройдя через комнату, Борис решительно раскрыл окно. И, чтобы прозвучало не слишком неожиданно, как можно мягче сказал:
— Вера Борисовна, вы почему-те мне не ответили. А я говорил. Картошку-то надо убрать. И газетные свертки. Неделями лежат у печки… Заплесневели… Здесь не только вы живете…
— Так не разговаривают с женщинами. Ты еще мальчик. Это некрасиво. Грубишь… Ты совсем плохо воспитан.
У Веры Борисовны было обиженное лицо.
— А вы? — как можно тише и спокойнее спросил Борис.
Вера Борисовна уже не гладила белье.
— Вера, — сказала бабка. — Он тебя ударит. Он нас убьет, Вера.
Борис опешил.
Вера Борисовна спрятала белье в чемодан. Закрыла его на оба замка.
— Зачем мне нужно? — сказал Борис. — Я хотел по-хорошему… А если так… Не уберете картошку, то через неделю я ее сам выброшу. В кладовку.
Вера Борисовна и бабка, не завтракая, куда-то ушли.
«Пусть, — посмотрел им вслед Борис. — Я и правда все это выброшу. Сам».
В такой грязи он почему-то даже не мог написать отцу письмо.
За раскрытым окном ощущалась осень. В снопе свежего воздуха оживленно мельтешили серебристые пылинки.
Борис стоял один в комнате. Он не знал, откуда взялась эта тоскливо сосущая неприкаянность.
Бабка и Вера Борисовна не разговаривали с Борисом. Они его как будто не видели. Вера Борисовна вынесла газетные свертки с очистками в помойку. Бабка снова стала накапливать их у печки. Свертки чернели — бабка продолжала скоблить ножом печеную картошку и осыпала их сухой гарью.
И тогда…
Борис только пришел с работы, сидел на кровати и снимал с подушки наволочку — хотел постирать. Вера Борисовна обедала. Бабка засмотрелась на нее, запнулась о картошку, раскатила и стала ее собирать.
— Ладно, — с тихим миролюбием сказал Борис. — Подожди, бабушка. Я сейчас помогу.
Он поднялся, распахнул дверь и начал сгребать картошку за порог.
— Овощной склад, — причитал он, раскатывая боком сапога ворох. — Свинарник… Помойка…
Он сгрудил ногами к порогу и свертки, перевалил все это через порог. Из коридора в кладовку.
«Не замерзнет… А окно в кладовке сам застеклю. Или забью досками. У нас с сестрой так было».
Вошел в комнату, в стоячую пыль, стирая со лба рукавом пот.
Не замечая немого ужаса Веры Борисовны, беспечно сообщил:
— Давно бы мне надо. Вот так… Все просил… А вам тяжело. Теперь посвободней. А пол я сейчас сам помою. Запросто.
Что такое интуиция — Борис, пожалуй, не смог бы точно объяснить. Но его удивляло что-то в нем самом. Он осторожно подводил резец к детали, начинал тоненькую стружку и, не измеряя, не прикладывая лекала, чувствовал, — взял мало. Захватывал носиком резца большую стружку и знал — теперь много… А иногда уверенно прогонял ровный слой и знал, что диаметр стержня можно не измерять — размер взят точно. Как он это чувствует? Чем?
Здорово это — точить. Из тяжелой неуклюжей болванки выбирать слитую холодную массивность, оставлять стерженек, словно бы замерший, так он ровен. Борис любит не блеск, а матовость в металле. Медленное вращение шпинделя, шуршание, какой-то цепляющийся шелест мягкой стружки.