— Черт его знает… в тени был… Я выстрелил. Может, попал.
Борис пошевелил ногами и снова ощутил, как он падает на руки.
— Нет, — сказал он им. — Не успели. — И улыбнулся себе одобрительно.
Поднялся. Боясь неба, медленно пошел по мягкой изрытой земле. Перед оградкой постоял на меже в полыни и, убедившись, что его никто не видит, выпрыгнул из огорода в переулок. Он не успел пройти и пяти шагов, как услышал: кто-то приглушенно, но требовательно свистнул. Потом сказал:
— Сюда.
Борис пошел через дорогу к черному столбу, стоящему на стянутых рельсах. За столбом, прижавшись спинами к плетню, сидели Галимбиевский и тот, другой.
Галимбиевский встал.
— Жив? — опросил он со смехом. — Черт, как мы второго не видели? Теперь сорвалось. А хорошо было наклюнуто.
Потом они начали хохотать беззвучно, безудержно, извиваясь и приседая.
— Ну, летел… Ты пятками мужику подбородок не снес?
Борис тоже улыбался. Ему самому уже было легко и смешно от сознания, что с ним произошло что-то непостижимо отчаянное. И что он неуязвим, смел и, конечно же, теперь он сможет не только это.
Галимбиевский сказал, что ему домой не хочется. И что скучно идти спать на сухую. Зря запал израсходован.
— Есть радости, от которых сердце исходит. Как газированная вода. На нет. И жалеть не надо.
Шли за линию. Перешагивали рельсы, тросики у низких фонарей с зелеными и красными огоньками. Стучали в ставни дома на незнакомой улице. Вошли в дом.
Борис увидел, когда включили свет, что в избе русская печка стоит поодаль от стены, а за ней вниз, в подвал, спускаются ступени. И на сердце Бориса лег холодок настороженного неуюта.
— Лорка, мы ненадолго, — сказал Галимбиевский. — Нам что-нибудь.
Лорка — в туфлях на босу ногу. Черная юбка неправильно застегнута сбоку, лишняя пуговица сверху болтается.
Она еще молодая. Сонная. В юбке ей тесно. Принесла на стол пол-литра водки и на тарелке — шаньги. Шаньги творожные, с замасленными боками, с застывшими снизу сгустками сметаны. Галимбиевский разлил водку. Борис сел за стол на лавку. Галимбиевский ободряюще кивнул.
— Ну, — он сделал движение стаканом, будто чокнулся, и выпил. Борис тоже выпил. И Лорка выпила.
— А это кто с нами был? — спросил Борис.
— А… Чалый… Ты его не знаешь. Спешит. Далеко до дому добираться, — ответил Галимбиевский нехотя. — А что ты знаешь? Я смотрю, ты многого не знаешь. А поди, книжки читаешь. Что ты там узнал? Подсказать, где надо о самом главном узнавать? У Лорки. Поинтересуйся, откуда она водку берет. Война, а она водку пьет. Умная.
Галимбиевский еще налил себе. Поднял стакан. На пальце засияло тонкое золотое кольцо, и водка качнулась льдистым огнем. Борис увидел эту руку с кольцом, и ему показалось, что и в глазах у Галимбиевского тоже какой-то металлический блеск.
«А что я о Галимбиевском знаю? — подумал Борис. — Кто Лорка?» — он проследил, как Галимбиевский выпил. Тот поставил стакан и, сузив глаза, долго глядел на него. Медленно наливался краснотой, будто на глазах загорал.
Борис почему-то вспомнил: «А где был Галимбиевский, когда я падал с забора?» Но вслух спросил:
— Почему тебя на фронт не взяли? Ты же с двадцать четвертого.
— А зачем? — дурачась, заговорил Галимбиевский. — Ты пойдешь. Меня защищать. Ты сильный. А воевать научишься. Сибиряки все здорово воюют… и… их складывают штабелями. В одну ямку… Ножками вместе. Брезентиком перекладывают и присыпают. Мно-о-о-го… вас… там… Земля в глаза. Лорка, у него красивые глаза? Чистые. И земля в глаза. А?
Галимбиевский выжидающе сказал еще один раз «А»?
Его лицо покрыла хмельная напряженная бледность.
— Налить? — спросил он.
Борис промолчал.
— Ладно, разолью. Пей. Ведь скоро в армию. Я видел, как вас на всеобуче гоняли. У вас морды были счастливые. Гордые. На каждой так и написано: «Буду стоять насмерть».
Галимбиевский откинулся спиной на стенку.
— Ты сибиряк? С сибиряками труднее воевать. А знаешь почему? Мы отсюда. Из сугробов. Еще недоразвиты. Не умеем соображать. И… не шибко знаем, зачем нами забивают окопы. А я… дома. Меня не просто на смерть погнать… На свете, челка, существуют не только умные головы, но и умные справки. Но тебя убьют… И за что? У тебя ведь и хлебная карточка всего одна. Все равно убьют. Смотри… У меня три.
Галимбиевский достал из кармана карточки на октябрь месяц.
— …и… меня не убьют. Думай, сибиряк. Да допивай.
Борис взял стакан тяжело налившимися пальцами. Выпил. И странно, водки он почти не почувствовал. Почему-то в ней не было огненно шибающей горечи, от которой всегда внутри у него передергивалось. Он не закусил.