— Эй, я не топить тебя собираюсь! — обратилась к нему Вольф, и нашарила рукой шампунь, — прости, но придется тебе потерпеть немного.
Бродяга согласно кивнул и даже зажмурился, словно знал, что пена может щипать глаза.
Если бы Энрико Максвелл был жив, он удивленно присвистнул бы, заглянув в два огромных чемодана своей сотрудницы. В одном лежала одежда: ряса, плат, джинсы, кожаная куртка, ремни и рубашки, нижнее белье и очень короткая розовая юбка. В карманах были распиханы журналы о музыке, оружии, и даже один глянцевый модный журнал, купленный от отчаянной скуки на каком-то полустанке в Римини. В другом можно было найти четыре метательных ножа (один из них — с гравировкой от отца Андерсона), два пистолета, ноутбук, кучу спутанных проводов, и пакет с чаем.
Путь Хайнкель пролегал от вокзала до супермаркета, в котором она намеревалась приобрести какую-нибудь еду — дома не было абсолютно ничего.
— Здравствуйте. Выкладывайте товары, пожалуйста… С вас двадцать евро ровно, — заученно произнесла кассирша в магазине, когда Хайнкель отправилась за покупками — о, вы тут новенькая?
— Я здесь росла, — ответила Вольф, стараясь не дышать на девчонку за кассой, — вернулась теперь. А зоомагазин где-нибудь есть?
— Да, недалеко от следующей остановки…
Через четыре часа Хайнкель, обвешанная пакетами и вся в снегу, ввалилась в квартиру. Пес поднялся с ковра перед диваном и приветственно вильнул хвостом. Один раз. Ни единого звука. Даже цокот когтей по паркетному полу он словно старался заглушить.
— Я купила тебе корма, — зачем-то сказала Хайнкель, раздеваясь, — и поводок. И ошейник. Надо будет придумать тебе имя, и отдать ошейник граверу, чтобы ты не потерялся.
Голубые немигающие глаза собаки внимательно созерцали кожаный ошейник. Хайнкель озадаченно присвистнула. Определенно, пса либо кормили хорошо, либо он знал толк в добывании пропитания — шея в обхвате у него была просто колоссальная. Однако состояние шерсти и неподрезанные когти… даже после помывки шерсть кое-где все еще висела неопрятными колтунами. Очевидно было — дома у него никогда не было.
Хайнкель очень любила собак. Ей доводилось работать с немецкими овчарками, которых натаскивали на вампиров, она знала, что такое «собачья верность» — но знала и редкую гордость, доставшуюся от каких-то диких древних предков. Ее новый друг был именно из такой породы. Даже умирая от голода, он не стал бы умильно закатывать глаза, подбиваясь под протянутую руку. А ведь наверняка пес проголодался — со вчерашнего дня он ничего, кроме хот-дога, не ел.
— Ладно. Вот, смотри, собачий корм. Для особо крупных собак. Для тебя, то есть. Ну? Понюхай… — несмотря на все старание пса изобразить энтузиазм, заметно было, что он не в восторге, — а чем мне тебя кормить?
Бродяга внезапно резко дернулся, и с коротким визгом стал неистово чесаться. Вольф вздохнула. «Вот, кажется, у меня дома капризный, блохастый, неизвестного происхождения щенок-переросток».
— Будешь пиццу? — спросила она через плечо, и только теперь в первый раз услышала голос своего нового друга.
— Арф! — сказал пес, и прекратил чесаться.
— Что? Значит, пиццу будешь? — усмехнулась девушка, — ого, да ты не гурман. Это замороженная пицца. Ее только люди могут есть. В ней полным-полно консервантов и прочей химии…
«Кому я это объясняю».
— Договорились, лохматый. Будем есть за одним столом. Но только не клянчить, чур!
— Погода обещает быть великолепной…
Хайнкель никогда не любила предрождественские телевизионные передачи. Все они были чересчур бодрыми, несколько даже истеричными — они словно говорили с экранов: «Эй, подруга, в твоем возрасте положено покупать подарки для мужа, детей, свекрови, и наряжать пушистую елку, и нежить на коленях маленькую белую болонку, а не разговаривать с мрачной дворнягой, потягивая пиво на полу!».
Но впервые в жизни Хайнкель Вольф встретила столь благодарного собеседника. Может, это третий литр пива, может, одиночество — но ей казалось, пес не просто смотрит на нее, но и внимательно слушает, и прекрасно все понимает.
Квартира после жильцов. Когда-то Хайнкель сразу после колледжа, переехала сюда. Здесь было немного пустовато, то есть, мебель стояла на своих местах — и диван старенький, и два гардероба, и даже антресоли до сих пор остались в кладовке. Но чувствовалось некое запустение — неуловимый запах покинутого хозяином дома. Теперь предстояло обживаться заново.
Хайнкель начала с того, что купила пива, запаслась сигаретами, и достала старые фотоальбомы.
— Вот смотри, это мои фотографии, — отхлебывая пиво, сообщила Хайнкель своему молчаливому товарищу, — вот какая я была. Красиво, да? Тогда носили такие платья дурацкие. Чем пахнет? Проявителем, наверное, — пес чихнул, — еще не было цифровых фотоаппаратов. Видишь, а это — сейчас пролистну, погоди, — это я на втором курсе колледжа.
Хайнкель мечтательно подняла глаза к потолку. Пес внимательно следил за ее лицом.
— Знаешь, тогда у меня была такая прическа — как у Шарон Стоун, смешная — до ужаса; тогда у всех были такие прически. А вот я и Михаэль — мой двоюродный брат. Мы делили вдвоем эту квартиру. Это я на свадьбе у Михаэля. А вот это я уже пошла в охрану епископа Венского.
Пес тихонько тявкнул. Ткнулся носом в страницу фотоальбома. Хайнкель улыбнулась.
— Понимаешь все, правда? Это Юмико Такаги. У нее было самое настоящее раздвоение личности. А это мой начальник — Александр Андерсон. Тогда еще Максвелл был мелким церковником. А тут мы стоим в Будапеште на освящении нового детского дома…
Хайнкель рассказывала и рассказывала; она не была уверена, что пес ее понимает, но ей надо было выговориться, просто надо было закрыть навсегда дверь в прошлое. Прошлого было много.
— Жалко, что ты не можешь мне рассказать ничего, — обратилась Хайнкель к псу, и он поднял уши, — я бы с удовольствием послушала.
«Да и что еще можно слушать под Рождество в пустой квартире?».
— Все, теперь спать. Вот это — твое место. Понял? — Хайнкель махнула рукой на коврик перед дверью спальни. Но псу это предложение не пришлось по душе. Он прошел к кровати, потоптался у нее и свернулся калачиком точно на тапочках Хайнкель.
Девушка могла только улыбнуться. Через десять минут она уже крепко спала.
Ночью ей почему-то снилось, что она с огромной скоростью несется сквозь лес, густой, темный и мрачный. Едва успевая поднять глаза, она видела мягкое, синее небо и хлопья падающего снега, которые все быстрее и быстрее кружились у нее перед глазами.
Она подскочила на кровати. Взглянула на часы. Три двадцать шесть. Дома точно не было успокоительного — только старый добрый коньяк. Пес на коврике поднял голову.
— Страшный сон, — пробормотала Хайнкель, легла на другой бок и накрыла голову подушкой.
Уже сквозь сон она почувствовала, как собака запрыгнула на кровать и тяжело улеглась на подушку рядом с ней, по-хозяйски закинув на ее ноги лапу. Но сил возмущаться не было. Хайнкель Вольф уснула. Ничего ей больше не снилось.