Последний раз Хайнкель сама для себя наряжала елку в детстве. Но теперь торопиться было некуда. Год назад все было по-другому. Еще год назад, двадцать третьего декабря… двадцать третьего, Энрико Максвелл, проснувшись с утра, не поворачиваясь, сказал ей: «Хайни, еще чуть-чуть осталось. А потом все наладится, обещаю». Верила ли она ему? Нет. Любила ли? Нет, конечно. Просто все время ждала — ждала того самого «чуть-чуть», когда можно будет начать жить.
— Уррр… — заворчал Волк, подталкивая Хайнкель под локоть.
А она почему-то отставила коробку с елочными игрушками, уселась на пол, и уставилась в пространство, поглаживая тяжелую голову своего единственного друга.
— Ты же меня не бросишь? — спросила она, заглядывая в голубые глаза Волка, — не уйдешь? А то как-то совсем хреново будет, понимаешь. Денег нам хватит, если не шиковать. Потом наймусь на работу — я уже присмотрела место, сказали, после праздников можно начинать. Потом…
«Одиночество».
— А потом стану классической старой девой с собачкой, — рассмеялась Вольф, поднимаясь с пола, — с Волком. Как тебе такая мысль?
«Всего лишь собака, в конце концов».
— Я знаю, почему, — Хайнкель почему-то ужасно застеснялась жесткого, настоящего волчьего взгляда, и отвернулась, чтобы налить себе кофе, — надо бы мне найти кого-нибудь, ты как думаешь? У меня мужчины, знаешь, сколько не было? С полгода!
Волк фыркнул. Неясно было, выражает он недовольство или одобрение.
— Что подарить тебе на Рождество, м? — спросила шутливо Хайнкель, и глотнула кофе: он показался ей ужасно невкусным, — знаешь, была я маленькой, просила собаку или кошку, потом велосипед и пистолет. Теперь даже ничего и не хочется. Работу уже нашла, считай. Да и старовата я для писем Санта-Клаусу.
Волк протестующе фыркнул.
— Нет?
«Ладно». Она встала и подошла к окну. Подышала на стекло. Вывела «Фрау Вольф» и обвела в кружок. Волк склонил голову набок, несколько озадаченно
— Только не говори, что умеешь читать, — усмехнулась Хайнкель, рухнула на диван и зевнула, — впрочем, чепуха это все. Залезай — будем смотреть всякую чушь по кабельному каналу.
От тепла и уютного запаха печенья клонило в сон. Хайнкель скинула тапочки и закрыла глаза. Волк тяжело улегся на ее колени, и тихо — едва слышно — заскулил. «Ну, чего?» — хотела спросить девушка, но именно в этот миг почувствовала, что уже спит.
Ночь была еще более морозной и глубокой, а снег все так же валил. Это была не метель — наоборот, сплошное безветрие: было даже слышно, как трещат стволы елей. Хайнкель не могла управлять этим сном, зато ощущала сзади чье-то сбивчивое, тяжелое дыхание. И она сорвалась и побежала сквозь заснеженный лес. Только с удивлением обнаружила, что постепенно становится ниже, руки превращаются в лапы, исчезает греющая одежда и появляется шерсть…
Три двадцать шесть.
— Чертов сон, — ругнулась девушка и фыркнула, когда Волк лизнул ее в нос.
Но как и прежде, сон больше не повторился.
Сочельник Хайнкель любила. Особенно из-за той радости и предвкушения праздника, которое окутывало промежуток времени от утра и до семи вечера, когда начиналось традиционное застолье. И хотя особенно веселого праздника в этот раз не предвиделось, в комнате переливалась нарядная ёлка, а продавщицы в магазине предупреждали, что в шесть весь город разойдется по домам — и с покупками стоит поспешить.
Обвешанная пакетами, Хайнкель пыталась достать ключи.
— Позволите вам помочь? — раздался позади нее приятный голос с незнакомым акцентом.
«Первое знакомство с новыми соседями». Милостиво кивнув, Хайнкель с облегчением освободила руки. Волк при виде незнакомца прижал уши, глухо заворчал и мрачно уполз в спальню, даже не сделав попытки зарычать или познакомиться поближе.
— Я — Хайнкель Вольф, раньше тут жила, лет семь назад.
— Войцехович Роберт, работаю тут… моя дверь — напротив… вы совсем одна?
Предложить вина, отказаться, пригласить на чашечку кофе в кофейне за два квартала, поговорить о погоде, о том, что снегопад небывалый. Перейти на «ты», улыбаться, смеяться. Отпустить веселую — но все еще — пристойную шуточку. Попрощаться. Закрыть дверь, улыбаясь самой себе.
— Эй, Волк, ты где? — позвала Хайнкель, и обнаружила наглого пса на собственной кровати — торжественно он разлегся прямо на простыне, и смотрел на Хайнкель с выражением непередаваемого презрения.
Что не помешало Хайнкель запустить в лохматого нахала тапочками.
— Тоже мне, Отелло! — кричала она, заваливаясь на кровать, — мне, может, скучно!
В ответ на это из-под письменного стола раздалось уже знакомое ворчание. Волк был с хозяйкой явно не согласен.
Хайнкель всегда мечтала поиграть роль роковой женщины, которую ревнуют, которую обожают, из-за которой разыгрываются нешуточные страсти. Но никогда в жизни не могла подумать она, что ревновать ее будет ее собственный пес — и мстить «сопернику» с ужасающей изобретательностью и коварством. И ругать Волка было бесполезно — он мгновенно делал честные глаза, а поймать его на месте преступления было невозможно.
Единственное, что он делал открыто — и не просто открыто, а демонстративно — это метил дверь незадачливого кавалера, и делал это как минимум четырежды в день — по дороге на утреннюю и вечернюю прогулку и на обратном пути. Также Хайнкель подозревала его в намеренном подгрызании ножек у табуретки, на которой сидел Роберт, воровстве дорогих ботинок соседа; и пару раз Хайнкель удавалось застать Волка, который с озверелым выражением морды чесался о пальто воздыхателя.
Однако Роберта это не могло остановить: он только улыбался, приходя день за днем, и даже пытался понравиться строптивому псу, принося ему сосиски и свиную вырезку.
— Лучше пиццу, — сказала Хайнкель, и встретила укоризненный взгляд Волка.
«Ведь это был наш секрет, да?».
— Скоро Новый Год, — Роберт выразительно поднял левую бровь, — ты еще не знаешь, как будешь встречать?
Вот и первый вестник очевидного. Улыбнуться. Сказать, что планы неясны. Пообещать позвонить, и позвонить-таки; и потом, по накатанной, проверенной веками дорожке пройти короткий путь к спальне — закрутив очередную ничего не значащую интрижку с открытым финалом…
— На Новый Год я отсюда уеду, — вырвалось у Хайнкель словно само собой.
— Жаль, жаль…
Едва за Робертом закрылась дверь, как Волк сорвался с места и принялся хрипло лаять ему вслед.
Но он все-таки позвонил. Пригласил к себе. Не приставал.
Теперь Волк сидел мрачнее тучи, на прогулках носился вокруг Хайнкель кругами, словно встревоженный овчар вокруг отары овец, и на каждый телефонный звонок реагировал истошным воплем негодования. А у Хайнкель оставалось все меньше терпения. Снегопад, снегопад, снегопад… засыпающая Штирия, скучные люди…
— Может, все же позвонить ему и встретить с ним Новый Год? — спросила Хайнкель у своего отражения в зеркале утром тридцать первого декабря.