Не успела она даже озадачить произнесенным вслух вопросом, как с пронзительным звоном рухнул и разбился старенький телефон с журнального столика. И — на этот раз даже не пытаясь скрыться рядом сел Волк и пристально взглянул на Хайнкель, словно ожидая ее реакции. Первым же ее желанием было позвонить в представительство Гиннеса и сообщить о феноменальном уме собаки.
Однако второй реакцией было раздражение.
— Знаешь, что, мой дорогой? — спокойно произнесла Хайнкель, опускаясь на колени и заглядывая в голубые глаза Волка, — ты считаешь себя умнее, чем я. Чем люди. Ты думаешь, я не знаю, кто такой Роберт? Чего он хочет? Да я прекрасно знаю!
Хайнкель встала, нервно закурила, достала собачью миску и пакет хлопьев.
— Ты — Волк, — сказала девушка, обращаясь к Волку, — вы создаете пары на всю жизнь. А вокруг люди. Я тоже хотела быть волчицей. Только вот пары не нашлось. Да, и кстати: у меня есть еще и мобильный телефон.
Она отвернулась, насыпала хлопья в тарелку, поправила поясок на халате, и…
…тарелка покатилась по полу. Рассыпанные хлопья захрустели под босыми ногами.
Хайнкель ощутила, как мгновенно взмокшая спина прилипла к горячему чайнику. Правая рука машинально потянулась к верхнему ящику — без пистолета она чувствовала себя совершенно беспомощной. Потому что точно перед ней, на том самом месте, где только что ждал завтрака Волк, стоял совершенно обнаженный мужчина. Болталась блестящая бляха на шее, он потянул за ремень ошейника — и тот упал к ногам оборотня.
— Капитан… — ящик был пуст.
Шаг вперед. Хруст хлопьев под босыми ногами. Еще шаг. Хайнкель вжалась в кухонный столик до боли в бедрах.
Капитан оперся ладонями о стол, наклонился к шее девушки. Она зажмурилась. Но — вместо того, чтобы укусить — оборотень провел носом от плеча к уху, вдохнул, выдохнул, и медленно — очень медленно — прижался щекой к ее щеке. И замер. От его светлых волос еще пахло шампунем для собак, дубленой кожей ошейника. Его руки заскользили по ее телу, распустили туго затянутый пояс махрового халата.
— Ганс…
— Тшшш.
Он заворчал, совершенно по-волчьи, легко прикусил ее плечо — не оставив следов, не причинив боли, но послав сладостную дрожь по всему телу.
— Ганс, пожалуйста…
Уверена ли она была, о чем именно хочет попросить?
…Самым странным было то, что это не казалось противоестественным.
И молчание, прерываемое лишь сбивчивым дыханием — возбуждало. И хруст хлопьев под ногами Капитана. И его дрожащие ресницы — очень густые и пушистые. Хайнкель слышала, как бьется его сердце. Как часто он вздрагивает от каждого прикосновения. Как судорожно вздыхает, заглатывая воздух.
И руки. Очень сильные руки, которые крепко держали Хайнкель Вольф почти на весу. Каждую мозоль на пальцах оборотня она ощущала всем телом. Несмело закинула руки ему на плечи, прижалась крепче, закрыла глаза, двигалась с ним вместе, и даже дыхание было общим на двоих. Руки так сильно ослабли, что — не держи Ганс ее сам, не будь за спиной опоры в виде кухонного столика — она непременно свалилась бы, обессиленная, на пол. Перед сомкнутыми веками темнело, а потом вдруг заливало белым, нестерпимо ярким сиянием. Ей казалось, она мчится волчицей по заснеженному лесу, и слышит за спиной его бег. А перед ними — ускользающая темнота, загнанный зверь, добыча…
Вздох, всхлип, хриплое рычание, стоном вырвавшееся из груди мужчины. Дрожь в ногах, сжатые до боли кулаки. Закушенная губа.
И Хайнкель услышала свой собственный голос — показавшийся чужим — хриплый, торжествующий выкрик, не то вой, не то яростный лай.
Обессиленные, они медленно осели на пол. На кафельную плитку кухни. Сверху тяжело упал махровый халат, а под босыми ногами заскрипели раскрошенные в пыль кукурузные хлопья. И только тогда Капитан открыл глаза. Целую вечность смотрел серьезно и немного надменно в глаза Хайнкель, прежде чем поцеловать ее.
Поцелуй, от которого перехватило дыхание и остановилось сердце. Нечто большее, чем простой секс, животный и безудержный, на кухонном столике, нечто более значительное, интимное.
И снова тишина. Они сидели на полу, тесно прижавшись друг к другу, впиваясь друг в друга ногтями, как будто боясь отпустить, и молчали.
— У меня тоже… очень давно не было женщины, — словно извиняясь, наконец произнес оборотень.
Хайнкель только теперь ощутила, как безумно болит поясница, которой она ударилась о стол. Молчание. Почти тишина. Где-то за стеной глухо слышится радио, на кухне пищит таймер, напоминая, что микроволновка давно уже разогрела так и не пригодившийся завтрак, а на улице буксует увязшая в снегу машина.
«Договаривай».
— А теперь что? — Хайнкель нашарила рукой зажигалку, мужчина молча протянул ей пачку сигарет, — что теперь?
Она подавилась дымом. Ганс молча смотрел на своего бывшего врага. Хайнкель как наяву увидела, как садится в поезд, который стоял на станции Мурау всего три минуты — и уезжает в снежную новогоднюю ночь, а на платформе навсегда остается ждать ее большой лохматый волк, который стеснялся залезать при ней в ванну и больше всего на свете боялся ветеринаров. Но все случилось именно так, как случилось.
— Мне холодно, — вырвалось у Хайнкель. Ганс подал ей халат.
Она неловко завернулась в него, потом подобрала под себя ноги и прижалась спиной к дверце кухонного шкафа.
— Ты здесь случайно оказался? — спросила Хайнкель, просто для того, чтобы разрушить появившуюся неловкость, — или нет?
— Я здесь вырос.
Как легко, оказывается, отвыкнуть от звуков мужского голоса.
— А как ты…
Он покачал головой. Хайнкель замолчала. Они довольно долго сидели так — она в халате наизнанку, он — совершенно обнаженный, — сидели рядом, ничего не говоря, ни о чем не думая. За окном сверкало, отражаясь миллионами бликов в стеклах, яркое солнце.
— В шкафу должна быть мужская одежда, — тихо сказала Хайнкель.
Но не встала с пола, даже когда Капитан легко поднялся и отправился к тому самому шкафу. «А, ну да, — мелькнула у девушки мысль, — я и забыла, что он знает этот дом. Он ведь в нем тоже живет».
— Новогодняя ночь обещает быть звездной, — радостно вещал диктор по местному каналу, — можете отправиться на каток, но не забудьте прихватить шарфы — на случай метели!
…Открыв глаза, Хайнкель села на диване. Все тот же халат наизнанку, только кто-то — и она знала, кто — накрыл ее клетчатым пледом, когда она заснула, заснула неожиданно для самой себя.
— Ганс?
Привычная тишина. Телевизор. Свист дворника на улице.
— Ганс! — в спальне было пусто, в ванной не шумела вода, никого не было дома, кроме нее.
— Ушел, значит, — Хайнкель прикоснулась к ошейнику, который лежал на кухонном столе.
За окном уже раздавались крики первых гуляк, в окнах напротив зажигались гирлянды. Сколь стояла так Хайнкель, она потом бы ни за что не смогла сказать. Повторяла про себя почему-то «Волка ноги кормят» и «Сколько волка не корми…», но никуда не девался мутный серый осадок где-то на дне души, оседающий тяжелой свинцовой пеленой.