А смотрит-то как!
С чувством такой интенсивной вины, такой затаенной болью… как будто бы ждет, что я сейчас начну на него кричать. Или потребую немедленно прекратить наше общение.
— Сейчас подойду, — зачем-то говорю Кольке через плечо, продолжая глазеть на Морозова, и только потом с чувством безумной неловкости обращаюсь к нему: — Матвей… я, наверное, невовремя, извини. Не ожидала, что у вас будет настолько личная беседа…
— Насчет невовремя это ты точно подметила, — охотно соглашается Павлина трагически-милым, прямо-таки сахарным голоском. — Вероника, послушай… я понимаю, что сейчас вы с Матвеем встречаетесь, и наше близкое общение может тебя расстроить, ведь первая любовь всегда…
— Пава, — жестко перебивает ее Морозов. — Выйди отсюда. Прямо сейчас. А Ника останется здесь… если всё ещё хочет этого.
Последняя фраза в его исполнении снова вызывает у меня какое-то двойственное чувство. Как будто в ней есть оттенок некого подвоха, который я никак не могу расшифровать…И это невольно озадачивает.
А вот Павлине хоть бы хны. Она лишь красиво склоняет голову набок и приподнимает тонкие брови трогательным островерхим «домиком».
Это получается у нее так искусно, что невольно наводит на мысль о долгих тренировках перед зеркалом. Или о вьевшейся в подкорку привычке давить на жалость. Потому что только многократным повторением можно заставить мышцы бровей двигаться так четко, выразительно и пластично.
— Хорошо, Матвей, как пожелаешь, — кивает она укоризненно и рассеянным движением указывает пальчиком на стакан с водой, который стоит на тумбочке возле его койки. — Не забудь про свою воду. Врач просил напомнить, что нельзя допустить обезвоживания, и велел проследить, во сколько ты выпьешь. Давай, сделай это сейчас, и я сразу уйду, хорошо? Заодно сообщу твоему врачу время приема питья…
Она держится абсолютно естественно и вроде бы проявляет понимание к сложной ситуации Морозова. Но не для меня… учитывая воспоминания о ее выходках в особняке.
— На твоем месте я бы не стала это пить, — натянуто предостерегаю я Морозова, который по-прежнему не сводит с меня взгляда. Мрачного и тяжелого, как у генерала, проигравшего сражение.
— Даже не собирался, — отвечает он в том же тоне. — Мало ли, вдруг она туда плюнула, пока я спал. Или опять подлила чего-нибудь. Скажу Батянину, чтобы проверил.
Эти слова действуют на Павлину гораздо сильнее, чем все его прежние обвинения и разоблачения. Причем действуют не просто неприятно, а приводят ее в состояние, напоминающее плохо скрытую панику.
Она круто разворачивается и выскакивает из палаты с такой скоростью, что Кольке приходится отпрыгнуть подальше в коридор.
— Отвали, придурок! — слышится там ее гневный голос сквозь звонкое цоканье каблучков.
А затем дверь с мягким щелчком захлопывается, и мы с Морозовым остаемся наедине.
Глава 36. Никуда от зверей не деться
Уже через три секунды молчание между нами быстро становится чрезвычайно неловким.
Я стою в таком сильном внутреннем напряжении, что ощутимо вздрагиваю, когда Морозов встает с постели и делает шаг ко мне. Нервы натянуты до предела в ожидании непонятно чего. Он застывает на месте так же внезапно, как и поднялся. Как будто перед ним вдруг возникла невидимая стена.
— Черт… не надо, Ника. Не надо бояться! Я к тебе и пальцем не прикоснусь.
Я растерянно переминаюсь на месте, пытаясь сообразить, с чего он вдруг решил, что напугал меня. Люди же сплошь и рядом вздрагивают, если их застают врасплох, разве нет? Обычная реакция…
Тем не менее лицо Морозова снова искажает загадочное выражение глубокой острой вины и досады. Похоже, на самого себя.
Что-то я никак не пойму…
Это он настолько раздосадован тем, что я подслушала его разговор с бывшей? Или… он просто вспомнил о том, что произошло между нами в горах? И-и… чисто по-мужски сожалеет теперь, что усложнил себе жизнь?..
Напряженно вглядываюсь в него, ища подтверждение его воспоминаний о нашей близости. И нахожу. Да и моя интуиция тоже уверенно нашептывает: да, он помнит… он точно помнит! Именно поэтому и выглядит таким мрачным…
— Все в порядке, — откликаюсь я упавшим голосом. Настроение стремительно скатывается к нулю. — Я не испугалась, просто слишком переволновалась… это все нервы и…
Пока я говорю, он смотрит на меня так пронзительно, что те эмоции, которые я сейчас испытываю — увы, не самые приятные, — накрывают меня с головой окончательно. Поэтому я обрываю своё невнятное бормотание и, тяжело вздохнув, порывисто обхватываю себя руками. На Морозова стараюсь сама не смотреть, но от его тяжелого пристального внимания невозможно укрыться. Разве, что выбежать сломя голову в коридор и забиться в самый дальний угол своей палаты.