Мой перенапряжённый слух улавливает другой тяжёлый вздох — словно эхо моего собственного, почти в унисон.
Проверяю исподтишка — да, так и есть.
Морозов словно зеркалит меня своим угрюмым настроением. На его небритых щеках играют желваки, красивые тёмные брови нахмурены, а в синих глазах бродят тени очень невеселых мыслей.
Внезапно он срывается с места и начинает ходить туда-сюда по палате, явно пытаясь таким образом обуздать собственные чувства. Потом на секунду останавливается и запускает руки в волосы, будто собрался таким образом вручную вернуть себе самообладание.
— Я знаю, что виноват перед тобой, Ника, — доносится до меня его низкий, глухой голос.
Морозов снова возобновляет свое передвижение по палате, а затем, к моему смятению, останавливается где-то у меня за спиной.
Странно, но каким-то парадоксальным образом из-за этого я ощущаю его близость так, будто он стоит от меня в одном миллиметре. Воображение даже внушает мне фантомный жар его тела, как ночью в землянке… под глубоким снежным покровом…
— Виноват?.. — непонимающе переспрашиваю я. — В чём?
— Я не должен был так поступать с тобой. Не должен был предавать твоё доверие… — кажется, что слова ему приходится выталкивать из себя с трудом. — Ты не представляешь, как я жалею о том, что испортил наши отношения! Если бы я только мог… то сделал бы всё, чтобы ты могла забыть об этом. И двигаться дальше, если на это есть хоть один шанс. Ника…
Он жалеет!..
Он и правда жалеет о том, что наши отношения из дружески-деловых скатились в постельную плоскость…
Это единственное, что я четко слышу в подтексте его извинений.
И недавняя боль, которую я испытывала после его слов, сказанных в бреду, возвращается снова. Вгрызается в сердце острыми зубами с новой силой, как те самые лютые звери, о которых пел Морозов в своей новогодней песне.
Звери, звери, мои звери… Звери, что живут внутри, В сердце протоптали двери… Их считаю: раз, два, три. Первый зверь зовётся Болью, Зверь второй — Печаль-стекло. Третий травит душу солью…
Я стискиваю зубы и поднимаю подбородок повыше, не позволяя себе раскиснуть и показать, насколько мне больно.
Ну уж нет, Морозов! Держи от меня своих зверей подальше, и желательно на привязи.
Не нужны мне сейчас никакие извинения и обсуждения наших запутанных отношений! Потому что ещё немного — и я позорно разревусь на глазах у того, кто меня только что по сути-то отверг. Унизил своей жалостью, которая для любой влюблённой девушки всё равно, что нож в сердце.
— Матвей, — говорю ему очень спокойно и ровно. — Я не готова сейчас обсуждать эту тему. Мне просто нужно было убедиться, что с тобой всё в порядке… и сказать тебе спасибо ещё раз за то, что ты спас меня от лавины. Рискуя своей собственной жизнью. Это был очень мужественный поступок. А сейчас извини… но мне надо идти. Обсудим всё остальное в другой раз.
— Ника!
Морозов упрямо преграждает мне дорогу к двери. Но я избегаю его взгляда. Не хочу увидеть в этих красивых синих глазах унизительную жалость к наивной дурочке-снегурочке.
— Отойди, пожалуйста, — прошу тихо.
Не похоже, что Морозов собирается мне уступать, но судьба сегодня явно на моей стороне.
Дверь палаты приоткрывается, и наше уединение прерывает не слишком довольный пожилой врач. Тот самый, который безумно смутил меня недавно своими словами насчет активного взаимодействия с переохлажденным пациентом.
— Это что ещё за незапланированное посещение? — приподнимает он брови, иронически глядя на меня. — Ай-яй-яй, нетерпеливая какая! Я, конечно, всё понимаю, молодость зовет, кровь кипит… но больничный режим лучше-таки соблюдать, молодые люди!
— Извините, — бурчу я под нос. — Больше такого не повторится. Уже ухожу.
Быстро огибаю мужчин по кругу и выскальзываю в приоткрытую дверь.
Вот только там, где уже не надо так строго себя контролировать, меня накрывает тихим всплеском подавленной истерики. Глаза начинает щипать подступающей соленой влагой, а грудь сдавливает судорожный всхлип.
Но не плакать же прямо в коридоре?
Я закусываю дрожащие губы и быстро иду по коридору в сторону туалета.
Внутри вроде бы никого нет. Запираюсь там в первой же попавшейся кабинке и позволяю себе выдохнуть. А слезам — скатиться по щекам горячими горькими ручейками.
Но долго раскисать в одиночестве мне не дают.