Папа на том конце линии связи на несколько секунд, кажется, лишился дара речи.
— У тебя всё хорошо, Алён? — спросил он осторожно. — Ты одна или…
— Не волнуйся, пап, — ответила она серьёзно. — Я не пила ещё, вот ни капли. И у меня всё прекрасно. И я не одна, я — или. Я просто счастлива, вот и всё, — она улыбалась в трубку, отец это услышал и успокоился.
Они поговорили ещё, радуясь так, словно встретились после долгой разлуки. Разлуки, которая теперь закончилась — навсегда.
Все праздничные дни Алёна и Снежень не расставались. Вместе готовили еду из её небогатых продуктовых запасов, вместе ходили в магазин — Снежень накинул старую куртку Алёнкиного отца, и очень удивлялся тому, что чувствует холод, прежде он никогда не мёрз. Один раз поиграли в парке в снежки, смеялись до упаду, чувствуя себя настолько счастливыми и свободными, что захватывало дух, как будто летишь с горки. И становилось страшно, что этот полёт может прерваться…
Они много разговаривали, Алёнка радостно удивлялась пониманию — такому полному, о котором она уже и не мечтала даже тогда, когда представляла себе любимого и любящего мужчину, с которым хотела бы создать семью. Вечерами смотрели любимые Алёнкины фильмы или искали что-то новое в Сети. Снежень активно осваивал компьютер. А ещё он рассказывал ей, как прекрасна Снежания. Когда слов не хватило, попросил карандаш и бумагу, потом в дело пошли цветные карандаши и старая акварель, которая осталась у Алёнки ещё со школьных времён, но, как ни странно, до сих пор годилась в дело, или, может быть, всё объяснялось снежной магией, пока ещё не исчезнувшей полностью.
Рисунки Снеженя заворожили Алёну. Они были сказочными, невероятными, казалось, что в них можно войти и гулять, дышать, жить там — внутри.
— Ты правда готов отказаться от всего этого? — спросила она вечером последнего праздничного дня перед неминуемо приближавшимся выходом на работу.
— Там очень красиво, — ответил Снежень, глядя в окно, где снова шёл снег. — Но теперь мне будет там холодно. Мне будет холодно везде, где нет тебя. А красота… она есть везде. Хочешь, я нарисую парк, где мы гуляли?
Алёнка радостно согласилась, и на рисунке Снеженя парк предстал вдруг не таким, каким его все могли видеть, а таким, каким он был {на самом деле}, когда они там гуляли — волшебным, сказочным, укрытым не снегом, а драгоценным искрящимся покровом, и готовым укрыть в своей волшебной красоте любящих, спрятать их от всего мира внутри снежной и нежной зимней сказки.
Первый рабочий день неумолимо приближался и наконец наступил. Снежень обещал ждать её. А раз обещал, значит дождётся, — твердила себе Алёнка, повторяя это снова и снова, хотя привычная повседневность была настолько далека от волшебных дней, проведённых с пришельцем из иного мира, что совместить эти две реальности никак не получалось. Чем дальше катился день, перетекая в вечер, тем страшнее ей становилось, тем яснее виделось возвращение в пустую квартиру.
Домой она почти бежала. Окна квартиры были темны. Может, он выключил свет и смотрит на снег, на улицу, очарованную зимой, может, ждёт её, Алёнку, — робко шепнула надежда. Но безнадежность твердила, что его там нет-нет-нет… А может, и не было никогда.
Алёнка взлетела по лестнице, задыхаясь, никак не могла попасть ключом в замочную скважину, попутно звякнула в звонок и постучала. Наконец дверь поддалась. Тишина, темнота и пустота встретили её.
Будто и не было ничего и никого, будто ей приснились эти волшебные дни, наполненные любовью и теплом. Квартира напоминала пустую скорлупу, из которой вылупилась волшебная птица. Вылупилась и улетела, а никому не нужная скорлупка осталась. Рисунки тоже исчезли, все до единого.
Почти убедившись в том, что по ней психушка плачет, Алёнка провела более детальное расследование, в ходе которого обнаружила, что старыми акварельными красками недавно действительно пользовались, некоторые так вообще израсходованы практически в ноль, тогда как раньше пустых ячеек там точно не было. А ещё пропала старая отцовская куртка, та самая, которую она нашла на антресоли для своего сказочного гостя и возлюбленного. И как это всё понимать? Может, он вернётся?!
Измученная сомнениями, в том числе и в здравости собственного рассудка, Алёнка выключила свет, долго сидела в темноте и сама не заметила, как заснула. Проснулась ночью, с отчаянной надеждой обошла пустую квартиру, вернулась к дивану и дала волю слезам, говоря себе, что пришло время проститься со сказкой. Но сердце прощаться не соглашалось, оно продолжало верить. Верить и ждать.
Снежень не появился ни ночью, ни утром, ни на другой день, ни через три дня, ни через пять. Алёнка плакала ночами, днём жила на автомате, как заводная кукла, машинально выполняя всё необходимое и ни слова, ни движения — сверх того. Правда, заставила себя навестить папу и Таню, отвезла им подарки, и даже сумела не подать виду, насколько ей плохо.
Таня, правда, что-то почувствовала: смотрела на Алёнку грустно и понимающе. Между ними теперь возникло наконец то, чего никак не получалось раньше: родство и принятие, без страха и недоверчивой осторожности. Это было прекрасно, но…
Как же больно, когда кто-то стал частью тебя, а потом — исчез. Эта боль то накатывала острыми приступами отчаяния, то выматывающе ныла, не отпуская полностью ни на минуту.
Старый Новый год — такой странный праздник, Алёнка всегда была к нему равнодушна, а теперь он ещё и ранил, бередя рану, которая и без того даже не думала заживать. На этот раз никаких мандаринов, — подумала Алёнка, проходя мимо ларька. Того самого ларька, к которому подходила каждый день, с тех пор как исчез из её жизни Снежень. За ларёк она всё-таки заглянула. Конечно, никого там не было. Прошла дальше, остановилась, кинулась обратно.
— Мне мандаринов! Абхазских, пожалуйста! — попросила продавщицу. — Кило восемьсот, — прибавила, предваряя вопрос.
Продавщица неспешно набрала и взвесила уже окончательно растерявшие сочность мандарины, где под кожицей даже на глаз видны были пустоты.
Алёнка нарочито долго засовывала их в сумку, но помощь ей предложила только пожилая соседка по подъезду, баба Шура, как называли её все знакомые, как раз оказавшаяся здесь.
— Мандарины — это хорошо! — одобрила баба Шура, которой всегда и до всего было дело. — Только не сладкие они — абхазские-то! Да и высохли уже…