Вышел я от него, зашел в гастроном, взял полкило колбасы любительской да бутылку водки. Пришел в номер и надрался, как сапожник. — Мефодий вздохнул. — Ты не устал слушать?» — «Что ты, Нилыч, продолжай, говори, пока говорится. Человечья жизнь, как свечка, — горишь пока можешь».
«Так вот, — продолжал Мефодий, — вернулись мы восвояси. Солдаты демобилизовались. Офицерам натрепал, что смог сочинить. Впервой говорил и знал, что лгу. Как шкодник чувствовал себя.
Через некоторое время вдруг вызывают меня в Главное Политическое Управление в Москву. Принял сам. Раскланялся, как на дипломатическом приёме. Вроде как и не армия, и не полковник предстал перед генералом, своим непосредственным начальником. Осведомился о здоровье, о службе. Вижу — перед ним моё личное дело лежит. Этикет уставной соблюдает. Проявляет заботу о подчинённом. А потом — «Знаете, Мефодий Нилович, — как-то по-домашнему, — нужны вы нам очень с вашим неоценимым опытом, кристальной партийной принципиальностью и честностью на одном важном и щепетильном участке работы. Есть у Министерства Обороны сеть оздоровительно-профилактических учреждений в районах всесоюзных курортов. К сожалению, некоторые ответственные работники, которым поручена эксплуатация этих учреждений, мягко говоря, злоупотребляют служебным положением. И вот нам нужен там твёрдый, принципиальный человек. Такой, как вы. Мы предлагаем вам место замполита такого территориального управления. Либо на Кавказском побережье, либо в Крыму. По вашему выбору. Должность полковничья. Глядишь — там и до пенсии дослужите. Очень прошу вас подумать. Я не стану вас торопить с ответом. Недельку на раздумье хватит? Хорошо вас устроили в гостинице?» — «Хорошо», — говорю. — «Вот и прекрасно. С надеждой жду вашего положительного ответа. До свидания, Мефодий Нилович».
Тут я старый дурак и попался на живца! Как начальнику откажешь в такой просьбе? Позже уже сообразил, что дело-то это проистекает из Казахского ЦК. Результат моего визита. Вот и решили меня приобщить к благам. Купить на тюре с квасом. И купился я. Согласился. В январе 56-го уже принял дела. Вот так я и оказался здесь, в Ялте. Ольга рада. Сплошной курорт. Да и детям хорошо. Дела-то у меня — объехал санатории минобороны и флота, «прошерстил» персонал, составил и проверил планы политзанятий, сижу, разбираю жалобы и личные дела служащих и отдыхающих военнослужащих — в основном, кто, как, где кобелил. Катаю представления по месту службы.
Но поскучнел я после того визита казахского. Вроде как присматриваться стал ко всему повнимательнее. Пытаюсь найти скрытый смысл.
Вот как объявил Никита на ХХ съезде свою речь о культе личности Сталина, так веришь ли, неделю спать не мог! Будто по хребту мне дали оглоблей. И чувствую — правду сказал. Сопоставляю многие факты с собственными впечатлениями от того смутного времени, да никак не возьму в толк — для чего бога-то с пьедестала сшиб? Ведь Никиту тоже знал. Доводилось встречаться на фронте. Как никак член Военного Совета фронта был! И нрав его суровый, не доведи Господь, тоже знал. Не мало людей без нужды послал на смерть. А тут ещё книжка у меня болталась старая, с 39-го года. В честь шестидесятилетия Сталина издана была. Богатая книжка. С фотографиями. Среди славословий всех его соратников был там и хвалебный текст за подписью Хруща. И фото — Никита со Сталиным. И так он преданно снизу заглядывает в лицо Сталину, так ластится, что кажется готов наизнанку вывернуться. А Сталин снисходительно улыбается и сверху на него смотрит. Потом уж догадался. Не желание восстановить справедливость, честное имя избитых людей заботило его. Не собирался он наказывать виновных и устранять условия, которые позволили произойти этой страшной трагедии, превзошедшей по своим масштабам гитлеровские злодеяния и не знавшей себе равных по лицемерию и цинизму. Просто подняться над Сталиным не мог он, так опустил его!
Стали появляться в санаториях удивительные отдыхающие и больные — реабилитированные бывшие командиры и политработники, кому удалось выжить. Со многими приходилось беседовать. Не всяк, правда, был откровенен. Но понял я одно — многие из них попали в положение, какое было у меня в 38-м на Литейном, да ни у кого не было такого алиби, как у меня. Честные люди чувствовали себя голыми посреди площади, оговаривали себя и других, и в лучшем случае, шли в лагеря на десятки лет, а то и к стенке. Тут ещё прочитал воспоминания генерала Горбатова, да и других товарищей. Веришь ли, Алёша, ночами не спал, терзала меня совесть. Ведь я тоже писал на людей представления в НКВД, то есть, попросту доносы!