«Черт знает что, — думал Алёша, — какой-то мазохизм, каменный век. Как будто у цивилизованного человека нет других аргументов, чтобы доказать свою правоту.»
В то же время всё алёшино существо возмущалось против этих мордатых быдляков, жующих душистый хрустящий хлеб, рвущих здоровыми крепкими зубами сало и рыгающих друг другу в побагровевшие от бимбра и сытости рожи, смрадом полуперегоревшей в утробах сивухи.
«Гады! — негодовал про себя Алёша, — продают и своих и чужих за хлеб с салом и сучье брюхо. Ну погодите, подонки! Вы у меня сыграете!»
В другом углу курва тоже готовилась к работе, сидя на коленях у саперного оберефрейтора. Оберефрейтор с раскрасневшимся лицом усиленно мял ей грудь, запустив правую руку под кофту. Сидящий рядом солдат, расстегнув ворот куртки и свесив набок язык от усердия, задрал ей юбку и, вожделенно поглаживая всё, что находится выше колен, пытался забраться за лёгкие трусики, надёжно подвязанные телефонным кабелем. Спущенные шелковые чулки, как использованные презервативы, морщились гармошкой, обнажая немытые икры и круглые коленки с аппетитными ямочками. Девка же, изображая экстаз, обнимала и целовала взасос ефрейтора из люфтваффе, сидевшего напротив, шаря рукой в его мотне и периодически сдвигая и раздвигая ноги.
Убедившись, что все «готовы», она дала себя унести в тамбур оберефрейтору и ефрейтору, где на брошенном на пол тулупе кондуктора, раздевшись принялась за работу, играя сразу на двух инструментах, исполняя советы и желания относительно поз и способов всех, кто хотел их дать, проявляя при этом высокую квалификацию.
Все были довольны этим странным симбиозом: охранная служба получала необходимую информацию, шулеры делили заработки с курвой, нещадно выпотрашивая солдат и унтерофицеров вермахта, солдаты и офицеры получали на время пути свою длю «наркоза», достаточную, чтобы забыться от мыслей — куда, откуда и зачем они едут, кондуктор получал со всех по мелочам — за тамбур, кожух, сало и бимбр, свою долю выгоды имело и союзное командование, так как вермахт получал неполноценное пополнение, деморализованное проигрышами и физически ослабленное безотказно «стрелявшим» оружием, спрятанным между ног у курвы.
Вагон нещадно мотало. Весеннее солнце, разорвав желтую пелену утреннего тумана, косыми лучами пробивалось сквозь уцелевшие стёкла окон внутрь вагона.
Шулеры усердно тасовали замызганную колоду карт, разбрасывая в виде разминки их веером, как бы приглашая любителей к игре. Компания собиралась медленно, несмело, но чувство любопытства подстёгивало, а первые удачные расклады вселяли уверенность и азарт.
Как это водится, сначала играли по малому, с переменным успехом. Когда компания созрела для настоящей игры, импровизации кончились. Всё чаще с помощью незамысловатых вольтов на руках у шулеров, игравших по очереди, оказывались карты, приносящие им как раз на очко больше, чем у партнёра. Первым перешел в разряд зрителей обгорелый танкист. Долше всех держался торговец, выдававший себя за хорвата, но больше похожий на подольского еврея. Ему было что проигрывать. За ним подсел ефрейтор из люфтваффе, только что облегчённый по высшему разряду пани в тамбуре, и хотя его руки слегка подрагивали, он готов был попытать счастья в игре. После того, как ему удалось дважды сорвать банк, ефрейтор решил, что с помощью этих засаленных картинок он сможет восстановить чувствительные потери, нанесенные его бумажнику на вонючем тулупе в тамбуре. Когда при следующей раздаче он обнаружил у себя в руках карты, дающие необходимую сумму очков, ефрейтор зажмурился от предвкушения солидного выигрыша. Оба противника одновременно выложили свои карты. Ефрейтор остолбенел от неожиданности — на лавке лежали два абсолютно одинаковых пиковых туза — один его, другой этого типа…
Бить их начали сразу, молча, с наростающим остервенением и азартом, который приходит при виде первой крови. Били, как бьёт всякая толпа вора, мошенника, пойманного на мелочи с поличным, будь то в Астрахани или Варшаве, Дортмунде или Балтиморе. Били жестоко, чем попало, по голове, корпусу, по ногам и рукам. Неподвижные окровавленные тела обоих шулеров выбросили на ходу из вагона.
Алёша сидел широко открыв глаза, пораженный дикой жестокостью, явно непропорциональной проступку, совершенному этими двумя. Он был свидетелем стихийно прорвавшейся ненависти толпы, которая множество своих отдельных обид, нанесенных даже другими, в другом месте и по другому поводу, сложила и выплеснула на этих, потому что представился случай и возможность.