Прошло несколько дней. Старуха хитро улыбалась, с почтением приветствуя Алёшу. Иногда она с помощью Докии сползала с печи, осторожно прохаживалась по комнате, мурлыкая какую-то старинную песню. Алёша глядел на Докию и не мог наглядеться. Его поражала её плавная походка, гордая посадка головы, узкие ладони с длинными тонкими пальцами, такие же узкие аристократические ступни с глубоким вырезом внутренней стороны стопы и узкой розовой пяткой.
По утрам, выставляя пищу у собачьей будки, Докия беседовала с псом. Затем она мыла и чистила корову, которая её понимала с полуслова, подставляя свои бока и преданно заглядывая в глаза своей хозяйке.
После сытного, но простого завтрака, так выгодно отличавшегося от скудной пищи жителей оккупированных больших городов, Докия присаживалась у стола с рукоделием, рассказывая Алёше удивительную историю своего древнего рода, уходящую в немыслимые глубины веков, переплетающуюся с событиями библейских времен и деяниями легендарных исторических лиц. Медленно, как стежки на шитье, разматывалась история потомков жриц любви и плодородия древнего Элама и Вавилона, выбиравших отцов для своих наследниц среди необычных своих современников. Чаще это были жрецы, иногда философы, ещё реже полководцы и царственные особы. Почти за два века до походов Александра Македонского, её предки переселились в Иерусалим вместе с возвращавшимися из вавилонского плена иудеями.
Алёша с удивлением и восхищением смотрел то на Докию, то на бабушку Софию, с трудом осознавая, что в их жилах течет кровь пророка Иеремии и Александра Великого, Иоанна Предтечи и одного из руководителей секты ессеев Ешуа из Галилеи. Позже, став членами одной из первых христианских общин, после разгрома римлянами восстания иудеев под руководством Бар-Кохбы, потомки великих жриц любви и плодородия переселились сначала в Элладу, а затем, перевалив через Балканы, осели в чудной долине в предгорьях Карпат на небольшом полянском хуторе. Так было положено начало роду прикарпатских Сычих.
Иногда Докия обращалась к старухе с вопросом:
— Правильно я говорю, бабцю?
— Усэ вирно, онученько, усэ так. — отвечала бабка София.
Когда история дошла до колена бабки Софии, она хитро улыбнулась, её глаза прояснились и помолодели.
— Лэсыку, дытынко, а скажы, твого батька Матвием звалы?
— Так, — ответил Алёша.
— А звалы його так на честь дида Матвия Иванова.
— Правильно, бабуся.
— Я знаю, що правильно. Значить ты той Олексий Иванов. Його нащадок.
И Алёша услышал из уст бабушки Софии историю двух солдат николаевской армии, прослуживших вместе около десятка лет.
В 1847 году в Киеве царские жандармы арестовали большую группу студентов и служащих киевского университета имени Святого Владимира, и предъявили им обвинение в принадлежности к тайной антиправительственной организации Кирилла и Мефодия. Среди арестованых был и студент 3-го курса философского факультета Григорий Лещинский. Суд приговорил Григория Лещинского к определению в полк солдатом, также, как и украинского поэта и художника Тараса Шевченко.
Григорий попал в М-ский пехотный полк. Тяжело пришлось бы Григорию, не попади он под начало бывшего кантониста младшего унтер-офицера Матвея Иванова. Горе было солдатам, бывшим студентам, попадавшим под начало полуграмотных унтеров, которые с особым рвением и жестокостью измывались над ними. Не таков был Матвей Иванов. Григорий сразу оценил в нём скрытый внутренний интеллект, жажду знаний и человечность, тщательно скрываемую за внешней строгостью. Солдаты любили его. Обер-офицеры жаловали доверием и, может быть, даже особой приязнью за его высокое профессиональное мастерство и, вместе с тем, тонкое умение в условиях рабской жестокой дисциплины николаевской армии оставаться независимым. Как бы там ни было, Григорий сразу оценил это, и вскоре они стали близкими друзьями.
С началом Крымской войны полк принимал непосредственное участие в боевых действиях на бастионах Севастополя. Тут-то и сказалась высокая боевая выучка солдат в роте, где служили унтер-офицер Иванов и Григорий Лещинский. В роте были наименьшие потери, а её успехи во время вылазок и при отбитии приступов неприятеля вскоре стали предметом восхищенных пересудов во всём Севастополе.