После ранения и лечения в киевском госпитале у Косого капонира, кавалер двух Георгиев поручик Матвей Иванов направлен для дальнейшего прохождения службы в 3-й киевский авиапарк. В том, что 3-й авиапарк в октябре 17-го года принял активное участие в захвате власти большевиками в Киеве, была и его немалая заслуга.
В 18-м он был уже комиссаром одного из полков червоных казаков Виталия Примакова. По всей Украине носила его военная судьба, бросая из боя в бой.
В 19-м, на херсонщине, в отбитом у григорьевцев хуторе, в амбаре старой мельницы, обнаружили червоные казаки группу пленных, связанных друг с другом колючей проволокой. То былди красноармейцы, захваченные в плен григорьевцами. Среди них — молодая девушка с прядью седых волос, — дочка деревенского фельдшера Моисея Лейбовича. Накануне григорьевцы на её глазах заживо сожгли отца, мать и маленькую сестру в хате за то, что жид Лейбович оказывал помощь раненым пленным красноармейцам. Он не был большевиком. Он не был даже сочувствующим. Для него раненые большевистские командиры и комиссары были ранеными человеками, и будь на их месте григорьевцы, махновцы или деникинцы, — он бы и им в силу своей гуманной профессии и внутренней убеждённости, оказал бы медицинскую помощь.
Девушку звали Анной. Она подошла к командиру и попросила у него оружие. Отец объяснил ей, что если она хочет стать бойцом Красной Армии, то ей разрешат быть сначала санинструктором. Она презрительно посмотрела на отца и молча отошла в сторону.
В первом же бою Анна добыла себе оружие и прекрасного коня ахал-текинских кровей.
Когда после боя подвыпившие казаки попытались отнять у неё трофеи, она молча вынула из-за пазухи маузер, и после двух выстрелов у подгулявших казаков в руках остались только горлышки от двух четвертей с самогоном, потом обложила их таким витиеватым матом, что те из них, кто ещё не стал червоным казаком, почервонив.
Её зауважали и стали считать полноправным казаком. В атаку ходила Анна впереди, рубилась, как настоящий казак с остервенением и ненавистью.
Уже после Гражданской войны, когда отец окончил военную академию и был направлен в Киевский Военный Округ для организации авиационных частей, он встретил Анну в Киеве и вскоре они поженились. Ну а в 1925 году родился я.
Мы жили в Липках в старом доходном доме с роскошными мраморными лестницами парадного хода, лепными потолками, высокими зеркальными окнами и фигурным паркетом. Кроме нас в квартире жил старый профессор консерватории, бывший хозяин всей этой обширной квартиры. С самого детства моя жизнь была наполнена чудными звуками музыки.
Были ли мы счастливы? Да! Отец верил в великие идеи равенства и братства, и был последовательным большевиком, страстным, горячим. Мы любили друг друга и верили в прекрасное будущее, которому отец отдал все свои знания, опыт, энергию.
Его взяли, когда мне было 10 лет, после ХVII съезда партии, делегатом которого он был от Киевского Военного Округа.
В это время мы с мамой были на даче в Яготине под Киевом. Это и спасло нас от немедленной высылки. Позже, тех кто вершил суд и расправу над делегатами съезда партии, убрали таким же способом и, наконец, судьба их сменивших, была не менее плачевна. Таким образом о нас забыли. Позже я понял, что этот старый, как мир, способ сокрытия тайн и преступлений, применялся ещё египетскими фараонами и пиратами средневековья.
Два года спустя взяли многих товарищей отца, служивших с ним или под его началом в авиационных частях округа.
Мы с матерью переехали из Липок в старый город сразу после ареста отца. Наша, уж очень распространённая фамилия в России не давала повода новым соседям к подозрениям.
У матери всю жизнь было какое-то шестое чувство недоверия к рабоче-крестьянской власти, к трескучим лозунгам, и она часто говорила об этом отцу, но тот видел в её примерах только перегибы местных недостаточно грамотных функционеров. Теперь я понимаю, откуда у неё было это чувство. Скорее всего фундамент его был заложен ещё там, на херсонщине. Она всегда со страхом думала о том времени, когда вот эти казаки, крестьяне, рабочие, бывшие солдаты, её сослуживцы по корпусу Примака, те, кто воевал и разбойничал под знамёнами Будённого и Котовского, Пархоменка и Махно, Григорьева, Струка, Волынца, Трепета и Терпило, сотен других командиров и атаманов, их дети, их внуки, психику и характер которых она хорошо знала, сменят у кормила власти бывших недоучившихся дворянчиков-идеалистов, разночинцев и мещан из еврейских местечек, интеллигентов, положивших на алтарь революции во имя великой справедливости свои имения, знания и жизни. Что так будет, у неё не было никакого сомнения, хоть она и не знала истории великих революций. Зато она понимала, что интеллект — это продукт воспитания и быта многих поколений, и на «ура» его, как Крым, в бою не добудешь. Она никогда не верила в какую-либо виновность отца перед революцией, перед народом, и это внушала мне, но я уже тогда многое знал и понимал, хотя и не говорил вслух, не желая выделяться из общей массы. Этот защитный приём мне тоже внушила мать. Она частично знала о моих способностях, и очень тактично внушала мне, что эти способности нужно тщательно скрывать, чтобы не вызвать ненужных толков у людей завистливых, недалёких, суеверных, наделённых бездной предрассудков, в общем, ординарных. А более всего боялась, что мои способности могут быть использованы в корыстных целях, даже не мною, в меня она верила, но авантюристами, и не столько в прямом смысле материальной корысти ради, но, не дай Бог, в политических целях. Я это понял несколько позже.