Машина останавливалась в деревнях, чаще невдалеке от сельсовета или правления колхоза. Сердобольные крестьянки несли в глеках молоко и сметану покормить раненых. Они плакали в хусточки, причитали, вспоминая своих близких, ушедших на войну, стараясь по-матерински всячески обиходить этих незнакомых покалеченных ребят, зная, что где-то кто-то также позаботится при нужде об их родных.
Небольшой древний городок Канев утопал в густых садах на высокой круче над широким Днепром. Госпиталь располагался в центре города в здании школы. Алёша хорошо поправлялся, и через две недели мог уже даже выходить на костылях во двор. Рана очень быстро затянулась, культя заростала без осложнений на удивление видавшим виды хирургам. Алёша старался больше времени проводить на воздухе, где усиленно упражнялся в ходьбе. Старый каневский чеботарь, дед Грыцько, потерявший ногу ещё на той, германской войне, обещал Алёше сделать деревяшечку вместо ступни, чтобы ему сподручней было ходить. Жил он по соседству с госпиталем. Чеботарь был большим любителем поэзии своего великого земляка Тараса Шевченко. Алёша часто ему читал напамять куски из шевченковских поэм и виршей. Читая стихи, Алёша ничего не добавлял от себя, не декламировал, а просто читал, упиваясь музыкой стиха и мягким певучим звучанием украинской речи. Смысл сам как бы накатывался, вливался в него, переполняя и выплёскиваясь наружу. Чеботарь тихо плакал, утирая очи черными от смолы пальцами. Он рассказывал Алёше со слов своего деда, как привезли по Днепру сюда, в Канев, тело великого кобзаря, поставили труну в древнем соборе, а потом похоронили на Чернечей горе на самой круче. На шевченкову могилу собирались крестьяне со всей округи, да что там округи — со всей Украины. Говорили деды, что в могиле зарыто вместе с Тарасом освящённое оружие, которое, придёт время, достанут люди и употребят против ненавистных врагов — москалей, панов и жидов.
Шевченковский памятник очень нравился деду Грыцю. Поэт стоял, опустив тяжёлую лобастую голову мыслителя на грудь в глубокой печали…
— Оцэ вин зараз думу думае про нэньку Украину… — вздыхал дед, — «Думы мои думы, лыхо мэни з вамы…»
Потом они долго ходили по залам мемориального музея, вглядываясь в портреты шевченковских героев и героинь, выполненных самим автором.
Полюбовавшись вдосталь заднепровскими далями, оба калеки, один старый, с вислыми казацкими усами на деревянной ноге, другой молодой, ещё мальчишка на костылях, медленно спускались вниз по длинной дубовой лестнице, и тихонько брели к городу среди лёгкого шелеста тучных садов, предлагавших рубиновые россыпи шпанки и налившиеся белым соком матовые ароматные яблоки. На каневской горе, как будто вросши в неё, стоял древний Успенский собор. Обшарпанный, запущенный, тем не менее, гордый, как шляхтич в рубище, не потеряв своей красоты и значимости.
Вести с фронта были страшные. Уже в середине июля танки Клейста дошли до самого Киева, потом повернули на юг и, разрезая на части боевые порядки армий Юго-Западного фронта, устремились параллельно Днепру к Белой Церкви.
Поредевшие дивизии 6-й и 26-й армий, истекая кровью, пытались выполнять директивные указания Ставки и командования фронтом — фланговыми ударами отразить и разгромить прорвавшегося противника.
Дважды Алёшу навестил в госпитале Мефодий. Когда в дивизии не осталось в строю исправных самолётов, его перевели в артиллерию. Тут он смыслил несколько больше, чем в авиации.
Противотанковый артиллерийский полк, в котором теперь воевал Мефодий, не выходил из боёв сутками, неся страшные потери. Мефодию приходилось метаться по тылам, отыскивая застрявшие где-то в чернозёмной пыли просёлков обозы с боеприпасами. Вот так, волею случая, он попадал в Канев, и непременно, хоть на пять минут заскакивал к Алёше. На вопросы раненых — «Как там? Почему до сих пор отступаем?» — Мефодий крутил головой, его землистое усталое лицо ещё более темнело, и он начинал рассказывать, как до последнего красноармейца, до последнего снаряда стоят батареи насмерть. Что он мог им ответить по существу? Он и сам не понимал многого. Даже маленькие успехи, маленькие победы в конце концов оборачивались поражениями, потому что не хватало сил закрепить их. И снова частям и подразделениям приходилось пробиваться из окружений, оставляя или уничтожая тяжёлое вооружение, ненужное из-за отсутствия снарядов, горючего, тягловой силы. Во всём чувствовалась поспешность, неподготовленность операций, отсутствие материального обеспечения, единого квалифицированного управления. Всё явственнее проступала мысль, что остановить, а, тем более, уничтожить танковые армады немцев даже самые самоотверженные, преданные бойцы только флаконами с горючей смесью не смогут.