Алёша взял свой паспорт и, стуча костылём, вышел на пустынную площадь, мощённую мелким лобастым булыжником.
Посреди площади среди старинных чугунных фонарей на постаменте, сложенном из диких гранитных глыб, на взбешенной маленькой татарской лошадке восседал в парадном шляхетском костюме знаменитый гетман.
«Эх, Богдан, Богдан, — глядя на памятник думал Алёша, — сражался ты за вольную Украину, да ни ты, ни твои казаки не знали никакой иной воли, как только казацкой. Храбро ты сражался в бою, лихо резал жидов, да не сумел создать свою вольную Украину-государство… Триста лет твои земляки, кто молится за твою душу, кто люто тебя проклинает. Вот и памятник тебе поставила Россия, единая и неделимая, признав твои заслуги в создании могучей империи. Не самый ли крупный камень уложил ты в фундамент этой империи?.. Шпоришь ты свою кургузую лошадку, оскалившуюся и не знающую, куда скакать. Смотришь в даль, неведомо куда позеленевшим от времени ликом, вытянув руку с гетманской булавой.
Длинная тень колокольни Святой Софии накрыла тебя и уперлась в Присутственные места. Зажат ты с одной стороны верой, с другой — властью, и не можешь вырваться из этих тисков…»
Алёша спустился Малой Житомирской к Думской площади. На Крещатике он подсел на платформу биндюжника, направлявшегося на Демиевку, к Ямской.
Уже затемно добрался он к инвалиду на Большой Китаевской, где оставил свою двуколку и верного старого Лыска.
Рано утром 1 октября, пристроившись к немецкому обозу, Алёша переправился на левый берег Днепра. Утренние лучи скупого осеннего солнца освещали золото куполов Лавры и Выдубичей, маковки Зверинца и благородный изумруд Андреевской церкви. Над зеркальной гладью тёмных днепровских вод осенними красками пылал крутой берег его родного города. Алёша смотрел на запад и по его щекам текли слёзы. Да, это был его родной город. Здесь родился его дед, его отец и он сам. Предки его вложили душу свою, своё умение и знания во благо этого древнего города. Они лежат в его земле. Алёша беззвучно плакал, содрогаясь всем телом, размазывая слёзы по лицу, как маленький Мальчик. Обида и горечь сдавливали ему горло…
Долгие дни и недели Алёша пробирался на восток по разорёной войной земле глухими просёлками от села к селу, от хаты к хате, часто ночуя среди неубранных полей в скирдах старой соломы под шорох разжиревших полевых мышей, ёжился от холода звонких октябрьских утренников.
Под Лубнами пал старый Лыско. Вечером он подошел и положил свою голову Алёше на плечо. В груди у старой лошади свистело. Алёша нежно гладил седую пыльную шерсть на лошадиной морде. Лыско фыркал, перебирая тёплыми бархатными губами. Большие глаза его помутнели и наполнились слезами. Животное прощалось с человеком.
Утром Алёша нашел Лыска в соседней лесопосадке. Он лежал на боку и улыбался оскаленными стёртыми зубами. Поздние осенние мухи обследовали свою добычу…
В первых числах ноября Алёша перешел линию фронта. Собственно, фронта, как такового он не переходил из-за его отсутствия. Вечером он забрался на чей-то сеновал и заснул. Утром его разбудили грубые толчки в бок. Когда Алёша открыл глаза, увидел над собой двух красноармейцев.
Через час Алёша отвечал на вопросы майора в форме пограничника. Майор готов был поверить всему, что рассказал ему о себе Алёша, но никак не мог получить от него вразумительного ответа, где и когда он перешел линию фронта.
Помог случай. Во время очередного допроса майор по телефону назвал собеседника по отчеству, такому редкому и такому знакомому.
— Ну так что, будешь дальше утверждать, что не знаешь, где ты перешел линию фронта?
— Я действительно не знаю. Всё, что я вам рассказал, — правда. Человек, с которым вы только что говорили по телефону, может меня опознать.
— С кем я говорил по телефону?
— С батальонным комиссаром Мефодием Ниловичем Правдиным.
— Ты его знаешь?
— И он меня знает.
Так Алёша стал артиллеристом.
На долгие месяцы судьба его слилась с судьбой многочисленной армии, истекавшей кровью в борьбе с жестоким врагом на невиданном доселе фронте — от пустынных берегов Ледовитого океана до гор Кавказа. Со времён нашествия Батыя Россия не знала такого всенародного горя и разорения. И если первое нашествие родилось из первобытной жажды грабежа и насилия примитивного кочевника, варвара, то это, нынешнее было порождением борьбы идей, вылупившихся из яиц, снесенных европейской цивилизацией. Тот, кто вторгся в чужой дом, чтобы установить свой порядок, свою власть, свою идеологию, неизбежно трактовался народом как захватчик, враг, а потому и был обречен на поражение рано или поздно. Ощущение нависшей национальной катастрофы проникло в самые отдалённые уголки необъятной России, всколыхнуло и мобилизовало на всенародную борьбу от мала до велика. Народ готов был голодать, работать в поте лица по шестнадцать часов в сутки, студить в грязных окопах свою плоть, отчаянно драться голыми руками против автоматов, бросать своё тело на амбразуры дотов и под гусеницы танков ради изгнания врага со своей земли. И он делал это вопреки всяким расчётам, вопреки логике и здравому смыслу, утверждая незыблимую истину — поднявший меч, от меча и погибнет.