Обожженные пожарами липы и тополя пушились молодыми листочками, каштаны выбросили свечи ещё не распустившихся соцветий, стыдливо прячущихся среди отрочески нераспрямившихся и не вошедших в полную силу листиков. Солнце играло в изумрудных слитках стекла бывших окон и витрин, вплавленных жаром пожаров в серый асфальт.
Великолепная старая брусчатка Прорезной, засыпаная в самом низу, у Крещатика, на три четверти щебнем и битым кирпичом, вела Алёшу вверх, в старый город, домой, в большой серый дом на тихой средневековой улице с двором-колодцем, укрытым асфальтом.
Алёша вошел через арку ворот во двор. Мальчишки лет девяти-десяти, звонко шлёпая босыми пятками по асфальту, гоняли тряпичный мяч. Он прошел в угол двора и присел на брёвнах, положив рядом свой солдатский вещмешок. Старый дом щурился наполовину забранными фанерой и картоном окнами, дымил железными трубами печек, пропущенными сквозь форточки, и хлопал застиранными рубахами, развешанными между перилами балконов.
Давно старый дом не слышал смеха, не видел пёстрой детской гурьбы, привыкнув дрожать от близких разрывов, от гула бушующего пламени, от града осколков, падавших на его крышу.
Минуту спустя в арке ворот появилась сгорбленная фигура старика. Медленной усталой походкой он прошел на середину двора, куда падал лучик весеннего солнца, и остановился у дровяной поленницы. Старик был без шапки со спутанными давно не мытыми волосами. Густые брови нависали над глубоко ввалившимися глазами. Дряблые щёки, покрытые седой щетиной, тоже казались серыми. Крупный тонкий нос нависал над бледными старческими губами. На нём была старая вылинявшая гимнастёрка со следами споротых петлиц, застёгнутая на все пуговицы, заправленная в черные полосатые брюки с неумелыми серыми заплатами на коленях. Брюки были коротки и обтрёпаны снизу, обнажая желто-грязные лодыжки ног, обутых в рыжие солдатские ботинки со сбитыми каблуками. В руках старик держал потёртый футляр скрипки, бережно перевязанный грязным бинтом.
Старик обвёл взглядом двор, дом и столпившихся подле него ребятишек. Неспеша развязал бинт на футляре, аккуратно сложив, положил на поленницу. Раскрыл футляр и осторожно достал оттуда скрипку. Ещё раз медленно окинул взглядом дом и прижал подбородком скрипку к плечу. Смычок нежно коснулся струн, и скрипка ожила. Скрипка запела медленную, казалось, бесконечно знакомую мелодию, от которой даже пахло чем-то родным. Смычок плавно скользил по струнам, взлетал, танцуя над струнами, скрипка пела тихо, как мать у колыбели, то плакала навзрыд от неутешного горя. Мелодия Сарасате плыла вверх, резонируя в глубоком колодце двора, растворяясь высоко в голубом небе. Музыкант играл, содрогаясь всем телом. Голова дергалась в такт музыке, из-под опущенных ресниц медленно катились слёзы, застревая в серой щетине бороды. Длинные пальцы быстро бегали по грифу инструмента, как бы лаская его.
Мелодия оборвалась вдруг. Старик устало опустил скрипку и присел на бревно, лежавшее подле поленницы, опустив голову на грудь и прикрыв глаза. Он отдыхал после тяжёлой работы. Во дворе стояла тишина.
Из окон, с балконов посыпались бумажные пакетики с мятыми рублями и трёшницами. Кто-то из женщин вынес миску пшёной каши, кто-то полбанки тушонки. Старик смущенно кланялся пяти этажам этого импровизированного театра и благодарил вполголоса ребятишек, ссыпавших пакетики в футляр скрипки.
Выстрел пружинной двери дворницкой выбросил во двор взъерошенную тщедушную фигуру в небрежно наброшенной на плечи поверх нательной бязевой рубахи серой куртке, перешитой из униформенного мундира чужой армии. Худое скуластое лицо ни то туберкулёзника, ни то сифилитика осклабилось, обнажив крупные крепкие зубы, сплюнуло желтую густую мокроту на поленницу и проскрипело тихим монотонным дискантом, какой бывает у стрелочников, полицейских, тихих следователей и палачей:
— Я тоби сколько говорыв, жыд пархатый, шо по дворах ходыть хрыста ради нэ можна. Постанова Горсовета запрещае. Потом у людэй дрова пропадають. И дэ ты взявся? Вроде усих в яру поклалы. Гэть звидсиля, шоб мои очи тэбэ нэ бачылы, жыдивська харя…