— А потому, Виталий Христофорович, религия предписывала тем своим служителям и пастве, кто не может в силу своего развития или способностей постичь всю глубину её назначения — слепую веру. Откровение озаряет немногих. Что же касается «чудес», то они не более, чем наглядные пособия, впрочем, также, как и театрализованная литургия, выдержавшая многовековое испытание временем, — для укрепления веры, как вы изволите называть, в массах.
Кстати, о чудесах. Для человека чудесно всё то, что он не может объяснить сейчас. Но многие «чудеса» перестают быть «чудесами» с расширением знаний и умения человека. Для вас чудесно было выступление иллюзиониста в цирке до тех пор, пока вы не увидели, как этот малый из третьего барака проглотил ложку не хуже артиста, чтобы не идти в тайгу.
Впрочем, уже поздно. Пора нам расходиться. Эх, не плохо бы сейчас кофейку. Настоящего. Ободрить старые косточки.
И тут все три приятеля почувствовали лёгкий аромат свежесваренного кофе. Над жестяными кружками поднимался едва заметный пар.
— Что за чертовщина! — воскликнул Дед.
— Не чертовщина, а чудесное проявление божьей благодати! Бог послал! — заключил отец Афанасий, принюхиваясь и пробуя на язык жидкость в кружке. — Настоящий!
— Знаете, я начинаю верить, что старший лейтенант Шмат не стал жертвой мистификации, и этот, как его, Шалавый действительно мочился бензином, — заметил спокойно кап-три, прихлёбывая чудесный напиток из кружки.
Глава 22
А с начальником режима кустового лагеря старшим лейтенантом Шматом и расконвоированным уголовником и сексотом Шалавым произошло вот что.
Недели две назад, в самом начале февраля, как раз между двумя штормами, послали Алёшу в Тамбовку к завбазой рыбкоопа Кольке Шустрину, бывшему зэку, а ныне поселенцу и всеми уважаемому человеку, за красками для оформления красного уголка и росписи столовой.
За примерное поведение и тихий нрав Алёша уже второй год был расконвоирован и пользовался доверием начальства. К тому же, куда мог убежать зимой инвалид на одной ноге? Тут и летом-то один путь к людям — на реку. А там — все друг друга знают, без помощи далеко не уйдёшь. На пристанях и параходах — патрули. Сразу заметут.
Надев свой бушлатик, ватные штаны и валенок на левую ногу, подвязав старое голенище от кирзового сапога над потрёпанным ботинком протеза на правой, Алёша топтался у вахты, ожидая, когда Иван Чох, — ни то конюх, ни то почтальон тамбовской почты, закончит свои почтовые дела и отправится в Тамбовку, прихватив и его в просторные розвальни.
— Чо, Лёха, зазяб? Садись, счас Машута мигом домчит.
Алёша удобно устроился в розвальнях, зарыв левую ногу в сено.
— Н-но, милая, причмокнув по-ямщицки, тронул вожжами заиндевевшую на морозе кобылку Иван. — Никак опять к Кольке начальство снарядило?
— К нему.
— А по какому случаю? — поинтересовался Иван.
— За краской.
— А-а, — понимающе протянул Иван.
Кобылка бодро трусила по заметеной дороге, стараясь попасть в старые свои же следы, которые она проложила два часа тому назад, доставляя свою нетяжёлую поклажу — небольшой мешок с почтой в лагерь. Мороз отпустил. Воздух прозрачен. Ни дуновения ветерка. Маленькие заснеженные ёлочки то подбегали к самой дороге, то отступали, уступая место мелкому чернолесью. Между осинами петляли заячьи следы. Полозья монотонно поскрипывали. В такт шагу у кобылки ёкала селезёнка. Иногда она замедляла шаг, деловито приподнимала хвост и извергала на дорогу дымящиеся желто-коричневые яблоки, обдавая тяжёлым духом утробы седоков.
— Но-но, не балуй, — вертел головой Иван.
Иван — мужиченка на вид так себе. Маленький, худенький, щербатый, с недельной щетиной на щеках. Лет ему было немного за сорок. Работал он на почте не потому, что ему нужно было заработать на пропитание, а более потому, что любил лошадей. А эта маленькая лохматая лошадёнка Машута, пожалуй, единственная была во всей Тамбовке. Да и к тому же, какая там работа! Раз в три дня встретить «поезд» и забрать почту. А то — подобрать мешки, которые сбросят на лету через раскрытую дверь самолёта Ан-2, который только-только появился в этих местах, или забрать почту с аэросаней, курсировавших вдоль берега реки по льду. Зато Машута — всегда при нём. Съездишь туда — сюда, поговоришь с людьми, иногда и выпьешь за компанию. Не любил Иван одиночества.
Жил он вдвоем с чалдонкой Прасковьей, прихваченной им из-под Читы, когда Иван возвращался домой из Варшавы ранней осенью 45-го. Не устояла Прасковья перед нарядным подхорунжим Войска Польского и поехала с ним на Амур, в Тамбовку. Избёнка у Ивана была небольшая, но аккуратная. Банька была на подворье, в хлеву жевала сено корова, сыто рокотал боров Васька, а в огороде щипала, что попадёт, коза Маруха, предназначенная на сдачу в счет налога как мясопоставка. Прасковья была хорошей хозяйкой. В огороде у неё вызревала картошка, огурцы, капуста и другая огородная зелень. Хоть и поругивала она Ивана, если он без видимой причины иногда приходил навеселе, однако до ссор у них не доходило. В доме всегда были рыба, мясо, овощи и картофель. Заработанных денег хватало на хлеб, соль, сахар, какую-нибудь крупу для кур и прочую бакалею, включая и бутылочку казёнки раз в неделю. К тому же у Ивана всегда кто-нибудь квартировал. То ли кто из леспромхозовских, то ли из геологов. А то и офицер из части, которая крутила на околице Тамбовки рогатые антенны. Если Алёшу посылали в Тамбовку по каким-либо делам, он всегда норовил ездить с Иваном. Туда и обратно. Да и Иван любил, когда у него были внимательные слушатели. А пять вёрст — путь не близкий. Есть время обменяться новостями, да и просто почесать языком.