— Чо, Лёха, не застудишь ногу-то? Небось, в такой обувке холодно, — прикидывался Иван, что забыл об алёшкином протезе. — Дак как её тебе оттяпали? — в который раз спрашивал Иван.
И Алёша в который раз рассказывал ему.
— Не-е, летать на энтих гробиках залезных, да ишо сигать с парашутом, — не-е, энто не для меня! — в который раз, выслушав алёшину историю, повторял Иван. — А вот ты послушай, как мы всем батальоном приносили присягу ксёндзу, — начинал, наверное, в десятый раз рассказывать Иван про свою службу в Войске Польском. — Понимаешь, паненки спрашивают, как так, ожел польски, а мувить по-польски пан не можэ.
Далее шли были и небылицы о похождениях бравого подхорунжего с товарищами по плутону ланчности другего полку пехоты Войска Польскего.
Короткий февральский день спешил к финишу. Диск солнца, наколовшись на острые вершины елей и лиственниц, готов был свалиться за синеющую в далеке за Амуром сопку Шаман.
Вот и переезд, а за ним дорога переходила в главную улицу Тамбовки, которая другим концом упиралась в реку. Как и всякая главная улица, она называлась именем Ленина, в отличие от другой, Набережной. Вдоль главной улицы стояли вполне добротные избы коренных жителей Тамбовки, управление участка леспромхоза, сельсовет, правление рыболовецкого колхоза «Светлый путь», магазин рыбкоопа, возле которого толпились вербованные леспромхозовские рабочие, собиравшиеся отметить получение расчёта за январь.
Возле переезда на путях замер «поезд», состоявший из двух двуосных теплушек, двуосной платформы и двуосного же пассажирского вагона ни то третьего, ни то четвёртого класса. Вагончик был когда-то зелёного цвета с сохранившимся на боку немного облезлым двуглавым орлом Императорских железных дорог. Сосульки свисали с крыши вагона причудливыми гроздьями почти до самого полотна. Окна были покрыты полупрозрачной коркой льда, утолщающейся к низу. Такой причудливый вид он имел потому, что набитый до отказа рабочими леспромхоза, путешествующими от одной делянки до другой, или жителями Тамбовки, отправляющимися по своим делам в Комсомольск либо обратно, натапливался до такой степени, что снег на крыше вагона подтаивал, и талая вода стекая намерзала громадными серыми сталактитами. Поодаль стоял отцепленный паровоз серии «Щ» с длинной стефенсоновской трубой, тоже, видно, не крашеный со времён Верховного правителя, с еле заметным номером на будке машиниста и таким же, как на классном вагоне двуглавым орлом. Паровозик был пуст и уже еле дышал.
— Вот, падлы, опять заморозют паровоз, — проворчал хозяйственный Иван. Он не мог спокойно смотреть на любую бесхозяйственность. Такая уж у него была натура. Хозяйственная. Но он не был хозяином даже Машуте. — Наверное, опять у Настасьи Коняевой «чай» потребляють. Почитай, раньше завтрева их хрен кто оттедова выковыряет. — Заключил своё «следствие» Иван. — Ну, чо, Лёха, поехали до меня. У Параши сёдни щи да кета варёная с картошечкой. А под неё не грех бы и того. Есть у меня припрятанная в баньке беленькая, да одному ж не удобно. А так с гостем — можно. Параша ворчать не будет. Посидим, потолкуем, а завтра ты свои дела справляй. Вечером побанимся в честь субботы. А ты раздобудь у Кольки бутылочку. Примем её после баньки. У него, гада, там всё есть в превеликом достатке. Нехай поделится. Небось, уж баржу, что осенью затопил, списал. Потому как Нюрка в магазине липкие конфеты продаёт. А Фенька Шишкина, што у ево на базе ошивается, приволокла домой мешки с-под муки. Корку мучную отрываеть. Пустить потом под картошку.