Через десять минут оба сидели в тёплой кухоньке, и Иван весело рассказывал Параше, какого «агромадного» зайца видел он утром, пробиваясь сквозь заносы к лагерю с почтой.
— Будет молоть-то, — притворно ворчала Прасковья, наливая густые пахучие щи со свининой в глубокие миски. На столе поблёскивала слёзками росы бутылочка Московской, с балки в углу желтым поленом свисал копчёный осетровый бок. Алёша зажмурился от предвкушения сытного домашнего обеда и улыбнулся.
На следующее утро Алёша быстро закончил свои дела на базе у Кольки Шустрина. Аккуратно упакованные два куля со сложенными в них банками краски и разными коробками с гуашью и прочим канцелярским хламом были приготовлены, чтобы на следующее утро, в воскресение, с очередной почтой забрать их в ивановы сани. Отдельно Колька снарядил объёмистый свёрток для старшего лейтенанта Шмата.
— Скажи начальнику, что заказ его я выполнил. — Сказал Шустрин, передавая свёрток. Алёша и его упаковал.
Идя мимо склада стройматериалов треста, Алёша обратил внимание на то, что группа зэков, которая была занаряжена для работы на складе, человек пять-шесть, разложив костерок, перекуривала. Конвойный из старослужащих тоже грелся у костерка. Тут же ошивался и Шалавый, расконвоированный, приписаный в помощь вольному кладовщику. Малый лет тридцати пяти, длинный, мосластый, с маленькими блестящими глазками наркомана. Его крупный хрящеватый нос нависал над вечно влажными мясистыми губами. Шалавый видно был уже немного на взводе. Пользуясь своим положением, он приторговывал напару с кладовщиком кирпичом, шифером, колосниками, гвоздями, печными дверцами и заслонками, которым в тайге цены не было. В общем, всегда был сыт, пьян и не обижен бабьим вниманием. Многие из них его о-очень хвалили за усердие. Любивший похвастаться своими успехами у паненок и считавший себя роковым мужиком, Иван говаривал:
— Н-ну, эвто, у него ж такое блудило… Чистый разбойник! Даже мне там делать нечего, иде Шалавый побывал! К тому ж он завсегда к бою готовый. Вроде, как какая механизма у ево там запрятана.
Алёша не любил этого наглого холопа и сексота, а сегодня у него было какое-то озорное настроение, и…
Закончив перекур, зэки гасили костерок, а Шалавый, решив покуражиться, достал из штанов свой знаменитый инструмент, и, уподобившись свифтовскому Гулливеру, воспользовался им как брандспойтом. Как только первые капли, исторгнутые Шалавым, упали на кострище, столб белосинего пламени метнулся вверх! Все застыли в немой сцене от неожиданности.
— Ты чо? В лоб схлопотать хочешь, прыщ? — сказал старший из зэков. — Ишь, Кио нашелся! Щас угольков тебе насыплем в штаны, поглядим на твои танцы!
— Братцы, да не хотел я! Сам не знаю, что за штука. — заныл Шалавый.
— А ну-ка, отлей сюда, — подумав предложил старший, подсовывая банку из-под маргарина.
Как только Шалавый нацедил в банку пальца на три, старший бросил внутрь тлеющий уголёк. Содержимое вспыхнуло ярким пламенем.
Через час о том, что Шалавый, попив чаю, может отливать прямо в бак самолёта, было известно всему селу. Шалавый ходил довольный, как народный артист в день бенефиса. Он охотно пил разную жидкость, предпочитая бражку и спирт, а затем опорожнялся в банки, канистры, бачки и все сомневающиеся, покачивая головами, ахая и охая, вынуждены были признать, что да, Шалавый сикает чистейшим авиационным бензином!
Ещё через два часа о случившемся чрезвычайном происшествии узнал сам старший лейтенант Шмат.
Коренастый, широкогрудый, с короткими руками штангиста, с совершенно шарообразной головой, посаженой прямо на плечи, старший лейтенант «принимал пищу», когда старшина Чурбан доложил ему о случившемся. Шмат сидел за столом один. На столе стояли алюминиевые миски с талой, борщом, гречневой кашей с мясом, солёными огурцами, консервированным винегретом и кружка с компотом из сухофруктов. Отдельно на мелкой алюминиевой тарелке лежал аккуратно нарезаный свежий душистый, необычайно пышный черный хлеб. Шмат держал в руках алюминиевую ложку и медленно поочередно запускал её во все миски, отправляя деловито в рот и запивая компотом. Пережёвывал всю эту смесь медленно, сосредоточенно, как будто выполнял какую-то сложную работу. Он не любил, когда кто-либо нарушал это его священодейство. И уж если старшина Чурбан позволил себе обратиться к начальнику, прервав течение его «мысли» во время «приёма пищи», то тому были веские причины.
В сущности старший лейтенант Шмат, занимая вполне значительную должность и будучи вдалеке от своего непосредственного начальства, был человеком «порядочным» и не делал зла там, где он мог бы сделать, за что был ценим зэками, если можно ценить своего тюремщика, и уважаем подчинёнными.