— Дак как же получить энтих коз? Чо делать надо?
— А скрестить вашего Шалавого с козой!
— Как это — скрестить?
— Ну вы же видели, как собак разных пород случают для получения потомства?
— Как же, как же, видел, — радостно закрутил головой Шмат, не имевший ни малейшего понятия в области животноводства. Для него было открытием то, что знал любой крестьянский ребёнок. Он свято верил, что в лагерях могут всё. И если нужно — напишут книги, снимут кино, изобретут атомную бомбу, а уж вывести новую породу коз — плёвое дело. Так учил их сам товарищ Маршал Советского Союза Лаврентий Павлович Берия. Шмат не был честолюбив., но уже видел себя обласканным, награждённым, может даже генералом. Шутка ли, — сэкономить миллионы, да что там, — миллиарды для блага советского народа!
Ободрённый такими приятными мыслями, он не медля принялся за дело. Самое трудное было составить телеграмму с донесением начальнику «Амурлага» и копию начальнику ГУЛАГа. Потом он вызвал старшину Чурбана и приказал достать во что бы то ни стало козу.
Козу удалось достать сравнительно легко. За справку о сдаче в налог мясопоставки управлению треста «Амурлаг» Иван Чох привёз свою козу Маруху, и втайне был доволен, что сумел сдать недоросшую до нужного веса козу как полноценную мясопоставку. По этому поводу, вернувшись в деревню, он напился, и скоро все знали о его удачной сделке.
Дальше для старшего лейтенанта Шмата начались непредвиденные сложности. Не имея представления об искусственном осеменении, Шмат совершенно искренне считал, что Шалавый должен произвести с козой действо, которое обычно делает козёл. Опять же, совершенно искренне полагал, что понуждая заключёного Шалавого к совершению уголовного преступления ради великого дела всего советского народа, а, может быть, и всего трудового человечества, он не совершает противозаконных действий. А потому начал «обработку» Шалавого с политической информации о сложном международном положении, о всемирном заговоре империалистов и необходимости крепить экономику, а, следовательно, и оборону первого в мире государства рабочих и крестьян. Сначала Шалавый рассеяно слушал, крутил головой, шлёпал своими мокрыми губами и нагло улыбался, предвкушая жизнь какого-нибудь восточного султана, единственной заботой которого будет вовремя наполнять очередную баночку содержимым мочевого пузыря. Однако, когда начальник стал живописать выгоды, которые могут принести родной советской экономике стада коз, пасущихся в горах, долинах и даже за Полярным кругом, которых можно доить и одновремённо собирать их мочу в баки самолётов и танков, Шалавый насторожился. Он никак не мог понять, к чему клонит Шмат, а когда тот предложил старшине Чурбану привести козу, Шалавый понял, чего от него хочет начальник. И заупрямился. Никакие увещевания и уговоры не помогали.
— Ты чо, отпадёт у тебя, што ли, али сотрётся? Допреж, хоч ты и зэк, должон же ты быть патриотом своей родины! Другие, вишь, на фронт добровольно просились в войну, а ты чо? Придурком тут по баням и складам ошивался! Паразит! Елду, вон вырастил, как оглобля, а послужить ей родной стране, советскому народу и лично товарищу Сталину не хочешь! Страм, кому рассказать! Иди и подумай до завтрева. Последнее моё слово. А то знаш меня… — заключил свою воспитательную тираду Шмат.
Плохо спал в эту ночь Шалавый. То ли слишком мягкие матрасы велел положить на настоящей кровати с панцирной сеткой старший лейтенант Шмат, то ли Шалавый переел на ночь, но ему почему-то снились жуткие сны.
Сначала видел он старшего лейтенанта Шмата в бурке и папахе, с посохом в руках, как у того кавказца-пастуха из фильма «Свинарка и пастух». За спиной у него были то ли овцы, то ли козы. Ну конечно же козы! Видимо-невидимо коз! Все они повернули к нему, Шалавому, свои бородатые морды с желтыми наглыми глазами, блеяли и жевали травку. За козами, как на громадном плакате, на фоне плотин, домен, кранов и снопов громадились фигуры рабочего в синем комбинезоне, какого Шалавый сроду нигде и никогда не видел, кроме как на плакатах и старых желтых рубликах, и колхозницы, здоровенной бабы, повязаной платочком. Они угрожающе сделали шаг вперёд, как на зарядке, слегка припав, — рабочий левой, а баба правой ногой, и протянули к нему громадные, просящие подаяние руки. Потом у пастуха Шмата вдруг выросли усы, и на плечах у него была уже не бурка, а полувоенный френч, как у начальника участка леспромхоза Федькина. И Шмат это вовсе не Шмат, а товарищ Сталин. Протягивает он свою маленькую холёную руку к нему, Шалавому, кладёт ласково на плечо и говорит с кавказским акцентом, что раз он, Шалавый, бывший вор и аферист делает такое большое и нужное дело для родной страны, то его народ награждает всеми орденами и медалями, а его бронзовый бюст установят прямо перед его домом, в Москве, на Тверском бульваре. Растроганый Шалавый пустил слезу и согласился послужить советскому народу, на страх врагам. Вот уж он волокёт козу Маруху за ошейник, а коза это вовсе не коза оказывается, а желтоглазая колькина уборщица Фенька. Тут Шалавый совсем обрадовался. Фенька — это другое дело! К тому ж он вспомнил, как она виртуозно «играла» под ним, постанывая и царапаясь, и совсем разохотился. Вот он полез к ней за пазуху, привычной рукой нащупал то, что и должно там быть у бабы. Одна, вторая… черт, а это ж что? Ещё две ниже первых… и ещё две ниже… как у серёгиной свиноматки… вдоль брюха… — «Эка ж», — поостыл Шалавый. Потом опять коза-Фенька вроде прижалась к нему всей дюжиной сисек и опять разохотился во сне Шалавый. На этот раз он повернулся и полез рукой к ней промеж ног. Вроде всё на месте, как и должно быть… Дальше, дальше — и тут его рука куда-то провалилась в бездну, он грохнулся на пол с кровати, запутавшись в толстом китайском одеяле верблюжьей шерсти, и проснулся… Во рту было нехорошо, как после попойки. Болело ушибленое колено. Зверски хотелось отлить, аж глаза болели. Шалавый вспомнил сон и тихо выматерился. Подошел к ведру и стал сливать. Звук был очень привычный — тяжёлый и звонкий, такой, как был до той злосчастной субботы. Шалавый нагнулся и понюхал содержимое ведра. Из ведра несло привычным запахом параши…