Мы ведь с Семён Михалычем, Николка, с одной станицы. Можно сказать, вместе гусей пасли да по чужим садам лазали. Бо-оевой он хлопчик был. Уж тогда атаманствовал. Вместе и на службу в армию пошли. Служить попали в драгунский полк. Гвардейский. Потому как не состояли в казачьем сословии. Однако Сёмушка не уступал по удали никакому казаку. Начальство скоро его заметило и пошел он быстро в гору. Унтерские лычки только успевал нашивать. Хоть и крут он был с рядовыми, но справедлив. В увольнение от службы по воскресениям ходили вместе. Всё ж земляки. Я к тому говорю, што тоже был уже унтером, но младшим. Понятно, и по кабакам, и по бабам — всё разом. Бывало, я его волоку в казарму, а то он меня, если переберём не в меру.
А как началась война, да наш полк отправился в действующую армию, тут Сёмушка и показал себя. Почитай, не было в полку храбрее и отчаяннее рубаки, за что отмечен был четырьмя крестами. Стал Сёма заслуженным полным кавалером ордена Святого Георгия Победоносца!
— Что это значит, дед Кондрат? — спросил старшина.
— Это, служивый, поболе, чем зараз Герой. Ба-альшие привилеи давались полному Георгиевскому кавалеру! Даже обер-офицеры и генералы ему первые честь отдавать должны были. Во!
— А ты-то, дед Кондрат, заслужил чего на государевой службе?
— А как же. Георгиевский крест и две медали. За храбрость. Однако, слушай, служивый, и не перебивай.
В конце шестнадцатого года, кажись, в декабре, ни то в ноябре, точно не помню, — ранило меня. Пока болтался по госпиталям, туда-сюда, произошла, эт-та, — революция. Разошлись наши пути с Сёмушкой. Покудова я добирался домой, в станицу, — переворот в Питере совершили большевики. Конечно, по всей Расеи заворушка пошла. Кто за большевиков, кто за казаков. Вы это знаете.
Прибыл я в станицу. Там тож черт не поймёт — кто за кого? Друг дружку бьют, сводют счёты.
Сёмушка к тому времени уж пошалил окрест станицы. Собрад отряд и атаманствовал. Поначалу некоторых казаков пощупал за старые и новые обиды. Однако, вскорости ушёл с отрядом на полночь. Это уж было в 18-м.
А в 19-м, как генерал Корнилов обосновался в Екатеринодаре, стали собирать по всем станицам служивых в белую армию. Добровольческая называлася. Ну, конечно, не все там были добровольцами, но офицеры — все. Замели и меня. Как откажешься? — Боевой унтер-офицер, отмеченный наградами! Воевал справно. В корпусе генерала Мамонтова. Осенью началось наступление. Быстро шли на-рысях к Москве. Офицеры уж уговаривались, в чьей ресторации будут кутить, как комиссаров развешают на фонарях. Однако, видать, генералы обмишулились. Побили нас знатно под Воронежем. И кто же? Сёмушка! Семён Михалыч. Сказывали ещё раньше, будто ни то казак, ни то какой другой младший чин командует у красных кавалерийским корпусом. Стало быть, генерал. Но никто тому веры особой не давал. И я не верил. Даже, когда вспять повернули мы конские морды и то не верили.
Да-а… Так вот, добежали мы до самого моря. Под Новороссийском попал я в плен. Взяли нас красные сонными. Приустали и заснули. Оно всегда так — кто гонит, тот вроде бы и сил себе прибавляет, а кого гонют — у того ни сил, ни пота не хватает. Вот так-то.
Стало быть, стоим мы, кто как — кто без рубахи, кто без сапог, а вокруг красные. Кони у них справные, оружие тож. Одеты, правда, кто как. Не армия — сброд ушкуйников.
— Но-но, дед! А будёновки, а шинели с этими, как их, полосами поперёк? — возмутился Анисин.
— Ты слушай, шо я тебе говорю, милок. Може всё это и было, но потом. А тогда не было. Сам Семён Михалыч и все ево командиры и комиссары одеты-то были кто во что.
— А ты что, видел его тогда?
— Вот слухай и не перебивай. Так вот. Стою и я себе средь схваченных. Было-то нас человек двадцать. Остатки мово полуэскадрона. Гляжу — вертится возле меня эдакий мозгляк тощий с рыжим чубом. В кубанке белой офицерской. Как будто где-то видел его.
«А, паскуда, — кричит этот рыжий, — попался, гад! Каратель! Братцы! Вот она — гидра! Лично меня порол шомполами! Унтер этот! Глядите, царский холуй, крестами жалованный!» — и цоп меня за рубаху — хочет сорвать медали. Я ему в ухо, и тож голосом не тихим — «Не трожь, — говорю, — моих наград! Хучь и царём дадены, да за кровь мою, кою проливал за отечество! Хмырь, — говорю, — конокрад!» — Вспомнил я его.
Тут он взвился, а ухо у ево аж-но светится, как задний фонарь у поезда, и за клиночек.
«Ну. — думаю, — покалечит меня зараз этот хлюп. Вить ни силы в ём, ни умения. Зарубить-то меня толком не смогет».
Тут, однако, подскочила к нему баба. Комиссар ихний. В коже вся. Худющая. Одни мослы, да глаза агромадные, как блюдца у попа.