«Не сметь! — кричит и машет маузером. — Если каратель, — осудит революционный суд! Не допущу самосуда над военопленными!»
«Спасибо, — думаю, — тебе тонкогубая, што спасла от этого юродивого конокрада. Хоть по-людски шлёпнут теперь из винта».
Как день вошел в полную силу, подошли в энту станицу штабы. Стали нас выводить из сарая по одному, и — в хату. Для допросу. Дошел и до меня черёд. Приводят в светёлку. За столом сидят, видать, командиры и комиссары. Отдельно в углу на скамье эта баба тонкогубая с агромадными глазами. Ну спросили, кто я, да где служил, за что наградами был отмечен, како хозяйство у меня дома, да есть ли семья. Потом спросили, по своей ли воле пошел на службу в корпус генерала Мамонтова. Отвечаю — «По мобилизации». — «А верно ли, что участвовали вы в карательных действиях против трудового населения?» — спрашивает, который по серёдке сидел. — «Нет, — говорю, — не карал я трудового населения». — «А вот есть у нас свидетельство против вас, что приказали бить шомполами нашего товарища-бойца». — А я ему, — «Это зараз он ваш товарищ, а когда я приказал ему всыпать десять горячих, то был он обыкновенным конокрадом. Увёл кобылу с жеребёнком у трудящегося крестьянина. Под Орлом то было. Не я бы, так забили бы его кольями трудящиеся крестьяне. Самосуда не допустил. Вот, как энта баба. Спаси её, Господи, и помилуй!» — говорю и показываю на энту большеглазую», — А он, энтот сукин сын, штоб молится за меня за то, што спас ему жисть, меня же и порубать хотел! Во — человечья благодарность!»
Пошушукались командиры, а потом и говорит, который по серёдке: «Коль вы признались в карательных действиях против красноармейца Матюшенки Дмитрия Ивановича и, учитывая ваши активные действия против молодого государства рабочих и крестьян, революционный трибунал приговаривает вас к расстрелу». — «Спасибочки, — говорю, — господа красные трудящиеся. Хучь стрелять-то у вас умеют?» — «Умеют. Не беспокойтесь. Может есть у вас, — спрашиваеть, — како желание?» — «Есть., - говорю, — Правда ли, што командир всему вашему кавалерийскому воинству простой казак? И если так, можно ли на него поглядеть? Хучь сдалёку?»
А тут как раз дверь отворяется и входит Семён.
«Вот тебе и повезло. Это и есть наш командир — Семён Михайлович, простой крестьянин, а ныне командующий!» — говорит тот, што в серёдке.
Гляжу я на Сёмушку и виду не подаю, што признал ево. Он тож.
«А што, — спрашивает у трибунальщиков, — засудили вы ево?» — «Так точно, товарищ командующий!», — отвечают, — «За то-то и то-то». — «Хорошо. Когда думаете сполнять приговор?» — «Да хучь щас!» — отвечают, — «Нет. Я хочу сам погутарить с энтим унтером», — говорит Сёмушка.
Посовещались трибунальщики и говорят: «Можно. Завтра ево шлёпнем в виде исключения». — «Вот и хорошо. Доставьте ево вечером ко мне». — Да-а…,- вздохнул дед Кондрат, — Приводят меня вечером в хату к Сёмушке. Отпустил он конвой. Приказал никого к себе не пущать. Обнялись мы, расцеловались. Сели к столу. Выпили, как бывалоче, закусили. «Ну, Кондрат, рассказывай, как же ты жил, как наши пути разошлись?» — Рассказал всё в подробностях до самого того момента, как он вошел в трибунал. «Да, мил друг, припоздал я немного. Если б зашел до приговора, считай служил бы ты у меня. Для началаа б дал тебе эскадрон. А щас уж нельзя…» — сказал Семён. И така у ево грусть в глазах. Видать, и ево поприжали комиссары, да не вывернешься уж. Понял я это. «Спасибо тебе, Сёмушка, на добром слове, только вижу отлетела та воля вольная, о которой ты мечтал. По глазам твоим вижу.
Скажи-ка, Сёмушка, — говорю, — как же ты уподобился командовать цельным корпусом кавалерийским? Вить в картах-планах надобно разбираться, да знать, где, куда наступать, да сколь чего надобно для того?» — «Эх, Кондрат, — отвечает Семён, — всё оно так, как ты говоришь. Верно, что могу я справиться с эскадроном, ну полком, да и то в бою. Я тож и господам большевикам сказывал. А они мне: «Да и не печалься, Семён Михайлович, ты будешь впереди вести в бой народ против проклятой буржуазии и её прислужников. Как легендарный народный герой, потому как любит и уважает тебя простой казак и крестьянин. И выглядишь ты орлом в атаке! А куда и как наступать, будет думать штаб при тебе. Вот так и взнуздали меня. Только получилось, што не штаб при мне, а я при ём. Вроде, как наживка, как свадебный генерал». — «Да, друг, — говорю, — Завтра меня в расход пустять нынешние твои дружки-приятели господа красные комиссары». — «Не пустят. Вот что, Кондрат, возьми-ка на лавке за печкой одежонку. Холодно ведь на дворе. Там же мешочек. В ём харч. Выйдешь через энту дверь. Там добрый конь под седлом. Уходи подале. Расея велика. Затаись пока вся энта кутерьма кончится. Извини, што большего не могу щас для тебя сделать. Прощай». — «Што ты, Сёмушка! Вить тебе ж ответ держать перед энтими трибунальниками, што меня отпустил!» — «Мать их ёб! Переживут. Скажу, што убёг. И все дела. Я им щас нужон, как воздух! Кокнут меня, дак завтра вся энта шантрапа разбегится, кто куда! Што ж я должон предать сваво первого друга? Никогда! Народное дело — народным делом, а дружба старинная солдатская, краплёная кровью, — святое дело!» — Обнялись напоследок. Так я и ушел.