На следующий день уже танкиста не было. Вместо него сидел какой-то пехотный капитан. Но, видимо, подействовало выступление танкиста. Определили мне двадцать пять лет. Потом в лагере скостили до десяти. За хорошее поведение пошло в зачёт, так что в 50-м я принял базу.
А Исак Абрамыча, майора-танкиста, встретил я в базовом лагере в конце 48-го. Иду это я по зоне мимо лазарета в свою контору, а у лазарета стоят сани. В санях лежит человек, в рваный бушлатик закутан. Гляжу, а это он, Исак Абрамыч. Очень плох был. Едва узнал. В то время я уж был расконвоированный. И мог ходить в зоне и за зоной, так как был как бы за главного бухгалтера, в полном доверии у командования. Сводил им сальдо, как надо. Первые места благодаря мне занимали.
Ввечеру забёг я в лазарет к доктору Ивану Акимычу. Тож зэку. «Так, мол, и так, что с этим больным, которого привезли сегодня?» — «Плох, — говорит, — Очень истощён, да видно старые раны открылись. Вряд ли, — говорит, — три дня проживёт» — «Вот что, Иван Акимыч, нужно мне с ним повидаться. И просьба у меня есть — сделай всё, что можно, но вылечи его, помести на хорошую коечку в отдельную палату. Очень это хороший человек!» — «Иди, — говорит, — к нему. Но не надолго. Ему покой нужен».
Вхожу. Узнал меня сразу. Улыбнулся. «Вот где встретиться довелось, старшина Шустрин. Я рад, что ты жив», — говорит, а сам тяжко так дышит. На щеках румянец, как в горячке. — «Не долго мне осталось. Видишь, как меня поломали эти подонки. Зубов нет. Рёбра поломаны. Почки отбиты. Лёгкие застужены в карцере. Всё хотели, чтобы я признался, что космополит и англо-американский шпион». — «Это как же понимать?» — спрашиваю, а он — «Видишь ли, Шустрин, после того случая с тобой назначили меня в нашу миссию, которая работала на территории английской оккупационной зоны, в Бельгии и Голландии по репатриации советских граждан, оказавшимся по разным причинам за границей. Вот эта моя работа и послужила поводом для дела. Какой-то гад состряпал анонимку, будто бы я встречался с английскими и американскими представителями секретных служб с целью передачи им сведений о Красной Армии. Конечно, по долгу службы я встречался с английскими и американскими офицерами. Наверное, среди них были и работники секретных служб. Вот я и должен был «доказать», что не завербовали они меня. Хотели под вышку подвести. Это всё тот прокурор. Всё случая ждал. И дождался. Видать, захватили власть на местах враги. Я товарищу Сталину написал обо всём. И про тебя тоже. Ответ жду. Жалко не доживу. Попортили тело моё эти садисты. Немец меня так не донимал, как они… Ладно уж. Мне-то не страшно помирать. Время придёт — Сталин во всём разберётся». — Вздохнул и глаза прикрыл. — «А есть ли у вас, Исак Абрамыч, родственники?» — спрашиваю. — «Нет, Шустрин. Все погибли. В 41-м в Симферополе немцы расстреляли… Один я остался…» — «Как один, — говорю, — бросьте вы об этом думать! А я что ж? Всё, что нужно организую. Любые лекарства. Тут прекрасные врачи, каких и не всюду-то на воле отыщешь! Выздоравливайте. Я вас возьму к себе. Будете, как у Христа за пазухой. Сколь они вам определили?» — «Десять. Спасибо тебе, Шустрин, — говорит, — Знал я, что ты — честный человек!» — А я — «Так как же мне вас не уважать, когда вы тогда, в 45-м, как настоящий защитник меня защищали, а не как заседатель судили! Можно сказать, жизнь мне спасли!» — А он, — «Так ведь я, Шустрин, года-то не доучился в университете на адвоката. Война началась. Я в первый же день добровольцем ушел». И замолк. Плохо ему стало. Я мигом за Иван Акимычем. Укол ему сделал. Выпроводил меня и обещал сделать всё, что возможно.
Через три дня Исак Абрамыч умер. Царствие ему небесное.
— Что говоришь, Никола, вить не православный же он, энтот майор! — заметил дед Кондрат.