Я думала о парне, который на мессе стоит позади всех. Сесть на скамью — по его мнению, чересчур серьезное обязательство. Для этого он слишком крут. И предпочитает торчать позади, демонстрируя свой агностицизм. На мессе я с ним кокетничала. То есть пыталась. Поглядывала на него украдкой. А поймав его взгляд, тут же путалась и отводила глаза. Это глупо и ужасно. И вообще неловко.
В школе мы учились в одном классе, но я ни разу с ним не говорила. Я до сих пор стараюсь его избегать. Всякий раз, как нам приходилось общаться, я опасалась, что разрушу что-то между нами, как боялась перешагнуть грань реального мира. В своей симпатии к нему я не оригинальна — он нравится всем. За это я злилась на него: он превратил меня в банальность, хотя мы даже парой слов не обменялись.
Каждое утро мы клали рюкзаки вплотную друг к другу возле школьных шкафчиков. Мне нравилось, что они весь день лежат рядом. Меня согревала эта мысль. Теперь я скучала по тем временам. Билли всегда говорил, что «выпускные» — грустное слово. Окончание школы — не странно ли об этом горевать?
Причем больше всего мне не хватало парня, с которым я никогда не говорила. Фантазии о нем остались в школьных стенах ветшающим памятным мавзолеем. Они воскресали, только когда я, увидев его на мессе, уносила их с собой, например, сюда, на пляж. Я смотрела на маму и Джеймса и пыталась представить меня и его. В жизни я не решалась с ним заговорить, но в воображении раздевалась перед ним донага. Целовала его в море.
Наклонившись, я вытащила из песка маленькое пушистое белое перышко. Завернула его в салфетку и положила в карман, словно вверив себе самой некую тайну.
Я сидела на каменном парапете, подстелив полотенце и обняв руками колени. Ветер сдувал капюшон куртки набок, и казалось, будто я в палатке. Мама и Джеймс, дрожа, вылезли из воды и потянулись за полотенцами. Джеймс побежал к машине за едой.
— Как искупались? — спросила я.
— Потрясающе, — ответила мама.
— Холодрыга! — крикнул Джеймс.
Он принес из багажника большую хозяйственную сумку. Завернутые в фольгу треугольные сэндвичи с ветчиной и чипсами с сыром и луком. Заварной чайник. Пачку шоколадного печенья. Два термоса с горячей водой. Наполнив чайник, Джеймс надел на него мамину вязаную шапку, словно грелку.
Стараясь не смотреть, как мама одевается, я хрустела чипсами, зажатыми между половинками сэндвича. Она уже застегивала мохнатую куртку. И наконец надела согретую чайником вязаную шапку.
— Ну как, хорошие тут ракушки, Дебс? — спросил Джеймс.
— Нормальные.
— Я видела симпатичных багрянок, — сообщила мама.
— Они были все в сколах.
— Помнишь, как меня вызвали в школу из-за твоего сочинения про пляж? — спросила она.
— Ага.
Удивительно, что она помнит. Интересно, как она превратит случившееся в забавный рассказ для Джеймса.
Мне было лет восемь, когда мама застала меня на пляже с пригоршней ракушек. Я спросила, можно ли взять их с собой, и она разрешила, но только если я выучу их названия.
— Имена обладают волшебной силой, — сказала она. — У чего нет имени, того не существует. Представь, что я назвала бы тебя Фионой или Луиз.
Я покачала головой. Моя восьмилетняя личность содрогнулась от ужаса при мысли о других моих «я».
Через неделю после нашей поездки на пляж маму вызвали в школу, чтобы поговорить о моем сочинении под названием «Как я провела лето». В этой трогательной истории я день за днем проводила на пляже, собирая и опознавая ракушки, пока мама не звала меня ехать домой. Всякий раз, как мама называла меня другим именем, например Фионой или Луиз, я расщеплялась надвое? и моя не названная ею половина уходила в море. К концу сочинения набралось немалое число жертв.
Учительница показала на слово на странице и попросила меня его произнести.
— Самоубийство, — прочитала я, гордясь тем, что знаю такое длинное слово.
Мама вернулась со встречи с учительницей с улыбкой на лице. Налив нам по чашке чая, она заговорила со мной о сочинении как со взрослой.