Мастер долго курил, молча рассматривая своих картонных гостей. Потом он с довольным видом проворчал что-то вроде "набор роскошный и бессмысленный" и ушёл, оставив зажжённой лампу на столе. А над толпой фигур – облако дыма.
Куклы в шкафу сразу же приступили к действиям.
– Это же старинный картонный театр!
– А что за репертуар? Показ мод? Бесконечный бал?
– Раскройте-ка двери пошире – ничего не видно!
– А вон та барышня с зонтиком ничего…
– Но она плоская…
– И правда, ребята, они, кажется, артисты без поворотов…
– А как же они ходят? Только мимо друг друга?
– Это ново!
– Старо, как мир! С запада на восток и обратно.
Но куклам пришлось замереть, потому что Мастер внёс в комнату ещё нечто. Мастер стал крутить ручку: комната наполнилась пением сотни колокольчиков. Это был деревянный ящик странного вида. Нежные звуки напоминали вспыхивающие огоньки новогодней гирлянды. Кукольник улыбался, что-то бормотал, складывал фигуры обратно в чемодан, некоторые снова ставил на стол. Наконец он ушёл, забрав чемодан. На столе осталось насколько персонажей, а музыкальный ящик, немного путаясь, довязывал свои волшебные кружева.
Сотни глаз всех мастей разглядывали из шкафа воздушную стайку картонных фигур на столе. В эту ночь куклы узнали историю, подобную которой ещё не слышало их маленькое общество. Рассказ повела стройная Дама с высокой тёмной причёской, нарисованной акварелью, и в платье нежного сливочного цвета.
– Что ж, раз это принято у вас, господа, я расскажу вам… продолжение одной известной истории.
– А что за история? – спросил, зевая, только что проснувшийся деревянный Ваня, хозяин Конька-горбунка. Горбунок, однако, давно уже держал ушки востро, лёжа рядом со своим простоватым товарищем.
– Извините, – картонная Дама улыбнулась, оглядев с робкой надеждой весь партер, – возможно, вы не слышали о господине Чехове…
Куклы одновременно заговорили, так что слов было не разобрать, но, в общем, было понятно, что про Чехова слыхали практически все.
– Помните, один из его сюжетов о саде, – продолжала Дама, – о том, как за долги был продан чудесный вишнёвый сад…
Её прервали. Так уж здесь повелось.
– Это про сельское хозяйство?
– Болванище, это про сельское хозяйство буржуев!
– Заткнитесь, это про тонкие чувства. Одна дамочка, настрадавшись в Париже почти до смерти, вернулась в своё имение, а там долги…
– Умудрилась же в Париже страдать. От чего?
– В Парижах страдают только от любви.
– Там среди кавалеров тоже пьяницы попадаются, ей такой и попался. Все её деньги пропил. У неё дочка Анечка – чем ребёнка кормить?
– Анечке было уже семнадцать, коллега. А в родном имении помещицу ждала приёмная дочка Варя. Та постарше, деловая, все ключи от хозяйства у неё.
Дама из картона только хлопала ресницами из китайского шёлка и поражалась осведомлённости местного народца.
– Да, – продолжала она, – вы наверняка знаете, чем заканчивается эта пьеса?
– Продали сад её, чтобы на участки разделить для дачников, – помогал Даме кто-то из шкафа, – и уехала она назад в Париж.
Один из картонных спутников Дамы, господин с усами и во фраке, негромко спросил свою подругу о чём-то по-французски. Картонную даму как бы пробрал румянец.
– Мерси, Серж… Но я все-таки расскажу.
Весной 1904 года Любовь Андреевна Раневская продала своё имение под Ярославлем и с тяжелым сердцем, в слезах и глубокой печали вернулась в Париж. Она не питала надежды на то, что былая любовь к Жоржу возродится в её сердце, и жизнь подыграла ей: Жорж сначала встретил её, как и полагается любовнику, а затем, день ото дня стал терять свой пыл, а потом постепенно – и очертания человеческого существа.
К очередной весне (которая в Париже несомненно и вечно прекрасна, окутана ароматами цветущих деревьев, роз, фиалок и гиацинтов) все деньги, полученные Раневской за её поруганные сады, благодаря Жоржу, благополучно растаяли.