Я ее потерял. Она отказалась от меня, потому что я отказывался предаться любви к природе и утратить свободу. Мы жили бы с ней в глубоком лесу, в хижине или среди каких-нибудь руин, сосредоточившись на созерцании животных. Мечта растаяла, и я увидел, как она уходит. Так же тихо, как приблизилась, бок о бок со своими зверями в сумеречном лесу. Я вновь пошел своей дорогой, пустился в путешествия, прыгал с самолета на поезд и кричал на бесконечных конференциях (и проникновенным голосом), как важно человеку перестать суетиться. Я носился по земле, и всякий раз, когда встречал зверя, передо мной неизменно вставало ее ускользнувшее лицо. Я следовал за ней повсюду. Когда Мюнье на берегах Мозеля рассказал мне о пантере снегов, он и не подозревал, что предлагает мне обрести ее вновь.
Когда я встречался со зверем, мне являлась моя единственная любовь, воплотившаяся в пантеру. Каждая из встреч — подношение воспоминанию о ней, которое отступало все дальше и дальше.
После Дзадё трасса пересекла ущелье на высоте 4600 метров. Теперь мы находились в овчарне Бапо на левом берегу Меконга в пятистах метрах от берега реки. Это место мы назовем потом Каньоном пантер. Три самановых сарайчика размером с пляжные домики; входить приходилось гуськом, вдавившись в карст. Белые хребты, изъеденные бордовыми пятнами, поднимаются более чем на 5000 метров и открываются на огромные пологие склоны, где пасутся стада. Ниточка заледеневшей воды просачивается сквозь стены и рисует три меандра, прежде чем впадает в реку. Путь до берега составляет двадцать минут; домашние яки каждое утро проделывают его в надежде, что сегодня пастбище будет слаще, чем вчера.
Водопровода нет, электричества нет, отопления нет. Ревет ветер. Усердные собаки истово охраняют пределы. По склону, параллельно реке, бежит трасса, иногда по ней приносит кого-нибудь. Для хозяина яков джип — единственный способ оказаться в современном мире, в Дзадё, расположенном в пятидесяти километрах восточнее.
Семья кочевников проводит здесь зиму, спокойно перенося ночные температуры ниже минус двадцати по Цельсию и владычествуя над двумя сотнями яков. Люди ждут весны, когда стихнет ветер. А утесы — это рай для пантер. Во впадинах и складках можно прятаться. Яками и голубыми баранами можно питаться. Что же касается людей, они тут не слишком хитры. Наша четверка собиралась провести здесь десять дней.
Тела у детей — сухие, как плети. Красивый разрез глаз и белые зубы. Нервная подвижность спасает их от холода. Шестилетний Гомпа и две его старших сестры — Жиссо и Джиа — на рассвете водят стадо на луга, а вечером возвращают его домой. Весь день дети носятся по горам на ветру и командуют животными, которые больше них в шесть раз. За свою десятилетнюю жизнь они встречали пантеру, по крайне мере, однажды. По-тибетски снежный барс зовется «саа»; малыши произносят это слово очень отчетливо, как междометие, с характерной гримасой. Указательные пальцы при этом подносятся ко рту, обозначая клыки. Здесь детей не укладывают спать сказками Перро. В долине Верхнего Меконга, случается, пантера уносит младенца, сказал их отец.
Туже, глава семьи, пятидесяти лет, предоставил нам самое маленькое из своих строений. Соблюдены все условия люкса: дверь выходит на утесы, где бродят звери. Собаки держатся миролюбиво, печка согревает комнату. Один час в день, на самом теплом солнышке, в речке напротив лагеря течет вода. Дети иногда наведывались к нам. Долгие часы холода, спокойствия и безлюдья, неподвижный пейзаж, застывшее небо, строгий геологический порядок гор вокруг и холод — неизменность наших дней была гарантирована. И мы понимали свой шанс.
Форсированные марши чередовались с часами, похожими на зимнюю спячку.
Вечером мы ходили в гости к семье в соседний домишко. За деревянной дверью висела теплая влага. Мать сбивала чай с маслом, в тишине слышался ритм. На Тибете семейная комната — это теплое пространство, чтобы прятаться в непогоду, когда идет град. Тут спала кошка с разбавленной кровью пантеры в жилах. Вольную охоту и удовольствие пустить кровь яку кошки сменили на похрапывание в тепле. Рысь, отдаленный их родственник, ведет дикую жизнь, предпочитая муки оцепенению. Будда посверкивал позолотой в свете масляной лампы, легкий гул в воздухе гипнотизировал, так что мы могли подолгу в упор смотреть друг на друга, не произнося ни слова. Желания исчезали. Верх брал Будда с его неприятием суетного бытия: он погружал в состояние онемения. Отец перебирал четки. Время шло. И молчание было знаком почтения по отношению к нему.