У Жана-Батиста Коро есть картина «Вакханка с пантерой». Пропорции нарушены. Младенец Вакх верхом на пантере направляется к лежащей женщине. В странной, как будто хромающей картине проступает мужской страх. Опасная двусмысленность: мужчине совсем не нравится, что мурлычущее чудовище становится игрушкой для младенца и пышнотелой вакханки. Женщина опасна. Ей ни в коем случае нельзя доверять. Изображая пантеру, художник имел в виду роковую фею, обутую в сапоги жестокую Венеру! Известно, что для хищниц мужчина — на один зуб, их красоты следует опасаться. Такой породы была миледи в «Трех мушкетерах» Александра Дюма. Оскорбленная деверем, она однажды «испустила глухое рычание и отпрыгнула в угол комнаты, как пантера, которая приседает, прежде чем броситься»[4].
Конец позапрошлого века вдохновлялся мифом о Мелюзине. Не вполне уравновешенный бельгийский художник-символист Фердинанд Кнопф в 1896 году создал таинственное полотно «Ласки». Пантера с головой женщины ласкает своего уже побледневшего любовника. Страшно себе представить участь юноши.
Хищники — не редкость и в струистых творениях прерафаэлитов. Принцессы в дезабилье или утомленные полубоги выступают в слащавом свете, сопровождаемые пантерами, манекенами в пятнистых шкурах. Этих художников интересовала лишь красота мотива. Эдмунд Дюлак и Брайтон Ривьер превращали зверей в прикроватные коврики, дабы в полной безопасности предаваться сверхизощренным грезам.
Потом звериная мощь пантеры стала наваждением художников ар нуво. Совершенство этой породы так отвечало идее эстетизации мускула и стали. Пьер Жув согнул пантеру, как лук. Она становилась оружием, больше того — превратилась в Бентли Поля Морана. В ней воплощалось совершенное и беспредельное движение, освобожденное от силы трения. В отличие от ягуара, пантера не врезалась в дерево. В предельно вылощенных скульптурных образах Рембрандта Бугатти и Мориса Проста кошка вышла из лаборатории эволюции и свернулась у ног брюнетки 1930-х годов, держащей бокал шампанского перед маленькими острыми грудями.
Спустя еще сто лет мотив «леопард» появился на сумках и обоях в Палава-Ле-Фло. У каждого возраста — своя элегантность, каждая эпоха делает, что может. Наша загорает в плавках.
Мюнье не равнодушен к тому, как искусство обращается со зверями. Он и сам борется за то, чтобы не забывали о диких зверях. Прямолинейные умы упрекают нашего друга в том, что его интересует лишь чистая красота. В эпоху всеобщей тревоги и морализации это рассматривается как преступление. «А где посыл? — настаивают они. — Где про таяние льдов?» А в книгах Мюнье волки носятся по бескрайним арктическим пространствам, японские журавли смешиваются в своем танце, а медведи, как снежные шары, растворяются в тумане. Ни одной черепахи, задушенной пластиковым пакетом, — только звери и их красота. Еще немного, и можно подумать, что пребываешь в Эдеме. «Меня обвиняют в эстетизации мира зверей, — возражает Мюнье. — Но о катастрофе свидетельствуют многие! Я же ищу красоты и возвращаю ей свой долг. Таков мой способ защищать ее».
Каждое утро мы ждали в нашей долине, что красота спустится по Елисейским Полям.
Мы знали — она бродит вокруг. Иногда я видел ее… Но оказывалось — это всего лишь скала, всего лишь облако. Я жил в ожидании. Находясь в 1973 году в Непале, Питер Маттисен так ни разу и не увидел пантеру… Если его спрашивали об этом, он отвечал: «Нет! Не правда ли, чудесно?»[5] А по-моему, my dear Peter, это вовсе не было «чудесно»! Не понимаю, как можно радоваться разочарованию! Просто уловка разума. Нет, я хотел увидеть пантеру, я приехал сюда ради нее. Ее появление должно было стать моим подношением женщине, с которой я расстался. Пусть моя вежливость или лицемерие означали для Мюнье то, что я шел за ним из одного восхищения его фотоработами, — на самом деле я жаждал пантеры. У меня были на то свои собственные, интимные причины.
Трое друзей, не отрываясь от окуляра, оглядывали местность. Мюнье мог целый день снова и снова рассматривать камни, сантиметр за сантиметром. «Достаточно заметить след мочи на скале», — говорил он. Встреча произошла на второй день пребывания в каньоне, когда мы возвращались к жилищу тибетцев. Слабый свет еще струился с неба. Мюнье увидел ее в ста пятидесяти метрах к югу от нас. Он передал мне подзорную трубу, точно указав место, куда целиться. Я, однако, долго присматривался, пытался понять, на что смотрю. Просто зверь, живой, мощный, но неизвестный мне. Сознанию требуется время, чтобы обработать неизвестное. Глаз видит реальность, а мозг отказывается ее принять.