Перед нами с Лео возникло божество: вход в пещеру загораживал горный баран. Тотем смерти и силы на уступе скалы. Лео настроил аппаратуру. С нашего места была видна туша яка внизу. Мы принялись ждать. Ягнятник-бородач парил с распахнутыми крыльями, будто хотел сблизить два берега долины. В каньоне поднимались сумерки, холод делал тишину заметнее. Постепенно я проникался осознанием, что значат долгие часы без движения на тридцатиградусном морозе. Начинала тяготить тишина, я проклинал свою болтливость. А Лео был великолепен в роли статуи. Он едва шевелился: незаметно покачивал очки, осматривая местность. Кончилось тем, что я удрал в глубину пещеры. Открыл варежкой «Дао»: «Действуй, ничего не ожидая». Спросил себя: «Ждать — это же и значит действовать?» Засада — форма действия, ибо путь мыслей, путь надежды остается свободным? «Путь Дао» порекомендовал бы в данном случае ничего не ожидать от ожидания. Эта мысль помогает продолжать сидеть в пыли. У Дао есть это преимущество: рассуждение вертится по кругу и занимает сознание даже в полумраке скального морозильника на высоте 4800 метров. Внезапно нарисовалась форма: в глубину пещеры забирался Лео. В отдалении на склоне паслись яки. Иногда один из них скользил по фирну — огромный клубок шерсти скатывался на несколько метров. Знали ли эти гигантские стражи, что час назад потеряли одного из своих? Несчастные существа, сосчитанные и приговоренные быть добычей хищника, умеют ли они пересчитать друг друга?
Наступала ночь, пантера не возвращалась. Мы погасили передние лампы с красными фильтрами, как те, что используют в темное время на кораблях военного флота, чтобы не отсвечивать. Мне нравилось воображать себя на мостике тихого галеона, продвигающегося в ночи среди рыскающих по своим делам пантер.
Дети загоняли стада, к нам доносились их крики. Наступила полная темнота. На утесе напротив великий герцог устанавливал караулы. Его крик возвещал начало охоты. «Уу! Уу! Толстые травоядные, спите и прячьтесь! — объявляла сова. — Сейчас взлетят хищные птицы, выйдут волки и станут бродить с расширенными зрачками в темноте, а в конце концов появится пантера, и лапа ее разорвет живот кому-то из вас».
В горах от неба не требуется ранним утром больших усилий, чтобы засыпать снегом остатки ночных оргий.
В восемь часов вечера к нам пришли Мари и Мюнье. Лео приготовил на маленькой плитке суп. Мы говорили о жизни в пещере, о страхе, побежденном огнем, о том, как огонь породил разговор, о снах, превратившихся в искусство, о волке, который стал собакой, и о дерзости человека, перешедшего черту. Потом Мюнье говорил о том, с какой яростью человек заставил позже всех живых существ платить за те страдания, что ему пришлось переносить палеолитическими зимами. Мы разошлись по пещерам.
Залезли в спальные мешки. Если пантера придет ночью, она учует нас, несмотря на холод. Нужно было принять эту малоприятную идею: «Земля пахнет человеком»[8].
— Лео? — сказал я, прежде чем погасить лампу.
— Да?
— Вместо того чтобы подарить женщине меховое манто, Мюнье везет ее сюда — посмотреть на зверя, который в нем ходит.
Мы выбрались из мешков при первых проблесках солнца. Прошел снег. Зверь был около яка, с мордой, красной от крови, и мехом, обсыпанным снегом. Пантера вернулась перед рассветом и спала с набитым животом. Мех сверкал жемчугом в голубых отблесках. Не зря ее зовут пантерой снегов; она является тихо, как снег, и уходит на бархатных лапах, растворяясь в скалах. Она разорвала плечо яка, взяла себе королевскую долю. На черном одеянии яка вырисовывалось ярко-красное пятно. Пантера заметила нас. Повернувшись на боку, она подняла голову; наши взгляды скрестились. Холодный огонь. Глаза говорили: «Вас нельзя любить, вы ничто для меня, ваша раса возникла недавно, а моя — древнейшая, вы заполняете пространство, нарушая гармонию поэмы». Морда в крови являла душу изначального мира, где сумерки и рассветы неизменно следуют чередой. Казалось, пантера не беспокоится. Быть может, она слишком быстро ела. На короткие мгновения она засыпала. Голова покоилась на передних лапах. Потом просыпалась, принюхивалась к воздуху. Мой мозг гвоздила любимая фраза из «Секретного рассказа» Пьера Дриё ла Рошеля. Близость зверя предписывала молчание, иначе я произнес бы ее Мюнье по рации, выразил бы обуревавшую меня боль: «…я знаю в себе что-то, что не есть я, но что гораздо ценнее меня». Сейчас эта мысль звучала во мне так: «Вовне меня есть что-то такое, что не есть я и не есть человек, но что ценнее и является сокровищем, хотя человеческое тут ни при чем».