Там, под сводами моего детства, и на этом откосе в Тибете царило одно и то же беспокойство. Смутное и потому не казавшееся опасным, однако не оставлявшее ни на минуту и, следовательно, — не пустячное. Когда кончится ожидание? Но между нефом собора и горами есть разница. Когда стоишь на коленях, надежда не нуждается в доказательствах. Молитва возносится ввысь, к Господу. Будет ли ответ? Существует он вообще? А сидя в засаде, знаешь, чего ждешь. Звери — это явленные боги. Существование их бесспорно. И если что-то случится, это будет награда. А если нет — снимем лагерь и завтра утром вернемся снова. Может, тогда появится зверь — будет праздник. Мы с радостью примем этого незнакомца, он где-то здесь — мы точно знаем, но придет ли он к нам — неизвестно. У тех, кто поджидает в засаде зверя, вера непритязательная.
Около полудня солнце греет сильнее всего. Булавочная головка в бескрайнем пространстве. В полукруглой ложбине у подножия хребта — небольшой кубик. Это наш затерянный сарайчик. Мы расположились на пятьдесят метров ниже плоских вершин; отсюда были хорошо видны каменистые склоны. Мюнье оказался прав: неожиданно появились яки. Они двигались с запада по узкой долине. Осыпи склонов в пятистах метрах от нас пестрят черными пятнами. Яки будто подпирали гору, не давая ей упасть. Приближаться к ним следовало бесшумно: с тыла и против ветра, от глыбы к глыбе. Мы с Мюнье оказались выше стада — на высоте 4800 метров. И вдруг яки бросились назад; теперь они поднимались к хребту так же бодро, как выходили из-за него. Может, заметили наши двуногие силуэты, устрашающие все живое? Яки трусили рысцой по бордовому склону и казались огромными кораблями, погрузившимися по ватерлинию… Или тюками шерсти, которые скользили сами по себе — движения ног были скрыты от глаз подгрудком. Стадо остановилось под перевалом.
— Двигаемся по хребту, — уверенно сказал Мюнье, — мы их догоним.
Мы всполошили улара (тибетскую индейку) и отогнали к северу стадо «голубых баранов» (Pseudois nayaur) — они паслись в глубине долины, а мы и не заметили. Мюнье именовал этих баранов тибетским словом «бархалы»; они, как серны, резвились на каменистых скатах, красуясь скрученными рогами и руном оттенков гризайли. Яки же забрались повыше и там сочли себя в безопасности. Теперь они не двигались.
А мы лежали в сотне метров от зверей на открытом склоне, среди мелких камней. Я разглядывал рисунок лишайника на камнях: кружевные цветы, как на картинках в медицинских книгах по дерматологии, принадлежавших моей матери. Утомившись деталями, я поднял глаза к якам. Они паслись и время от времени поднимали головы, как и я. Два рога медленно разворачивались к небу. Для полного сходства со статуей из Кносского дворца не хватало лишь позолоты… Где-то далеко, на западе, за выходом из ущелья выли волки.
— Поют, — подобрал слово Мюнье. — Их восемь, как минимум.
Откуда он мог это знать? Я различал лишь один жалобный вопль. Мюнье испустил вой. Прошло десять минут — и раздался ответ. Мне никогда не забыть этой невероятной беседы двух живых существ, точно знавших, что им никогда не побрататься… «Почему мы чужие друг другу?» — вопрошал Мюнье. «Чего ты хочешь от меня?» — вторил волк.
Мюнье пел. Волк отвечал. Мюнье замолкал, волк возобновлял песню. Вдруг на гребне самого высокого перевала показался один из них. Мюнье спел в последний раз, и волк побежал по косогору в нашу сторону. Напичканный средневековыми легендами, баснями о Жеводане, историями артуровского цикла, я отнюдь не испытывал радости при виде приближавшегося зверя. Но вид Мюнье успокаивал. Мой друг отнюдь не беспокоился, подобно стюардессе «Эр Франс» в зоне турбулентности.
— Он резко остановится перед нами, — прошептал Мюнье за мгновение до того, как волк застыл в пятидесяти метрах.
Теперь зверь шел по касательной, обогнул нас кружным путем, продвигаясь рысью и держась на одной высоте. Волк повернул к нам голову. Яков лихорадило. Вспуганное черное стадо опять зашевелилось и поплыло по склону. Вот драма жизни в сообществе: покоя нет. Волк исчез, мы углубились в долину, яки достигли хребтов, упала ночь. Волка мы больше не видели. Он растворился в пространстве.
День бежал за днем. В своей хижине мы пытались устроиться поуютней, изводили сквозняки, закупоривали дыры. Выходили перед восходом солнца. Одна и та же мука каждое утро: вытаскивать себя в темноте из спального мешка. И одно и то же удовольствие: пускаться в путь. За пятнадцать минут ходьбы тело разогревалось. День занимался, солнце падало на пики гор, свет стекал по откосам и открывал в конце концов замороженную долину, гигантскую эспланаду, которую снегу было не под силу укутать. Если поднимался шквал, воздух наполнялся удушающей пылью. На лесистых склонах виднелся пунктир следов прошедших стад. Высокая мода природы.