«Я много путешествовал, много смотрел и ничего не узнал», — таков был мой новый псалом; я тихонько напевал его на тибетский манер. Резюме моей жизни. Теперь я понимаю, что мы среди невидимых лиц с раскрытыми на нас глазами. Прежнее равнодушие я возмещу удвоенным вниманием, удвоенным терпением. Назовем это любовью.
Я начинал осознавать: сад человеческого бытия переполнен живыми существами. Они присутствуют и не желают нам зла, однако наблюдают за нами. От их бдительности не ускользает ни одно наше движение. Звери охраняют парк, в котором человек играет в серсо. И почитает себя царем. Это было открытие. Не неприятное. Теперь я знал, что не одинок в мире.
Странноватая, чуть склонная к китчу и не слишком прославленная художница начала XX века Серафин де Санлис писала картины, на которых деревья были усеяны широко раскрытыми глазами. В чем-то она была гениальна.
У старого фламандца Иеронима Босха есть гравюра «Лес имеет уши, поля имеют глаза». Он нарисовал глазные яблоки, глядящие из земли, а по опушке леса разбросал человеческие уши. Художники знают: дикая природа смотрит на вас, пока вы этого не ощущаете. А как только человеческий взгляд сосредотачивается на ней, она исчезает.
— Впереди в ста метрах на покатом склоне лиса! — говорил Мюнье, когда мы шли по льду через реку. И я долго сосредотачивался, чтобы увидеть то, что он показывал. Мой глаз уже уловил объект, но разум еще не воспринял его. И я не знал, что вижу зверя. И вдруг — силуэт вырисовывался: оттенок за оттенком, деталь за деталью он вставал передо мной среди скал.
Можно утешиться и порадоваться, что за мной наблюдают, а я ничего не замечаю. «Природа любит прятаться», — говорил Гераклит. Что значат эти загадочные слова? Природа прячется, дабы ее не съели? Потому что сильна и ей нет нужды выставлять себя напоказ? Целостный мир создан не для ублажения человеческого взгляда. Бесконечно маленькое ускользает от нашего разума, бесконечно большое — от нашей алчности, дикие звери — от нашего взгляда. Звери царствуют и, подобно кардиналу Ришелье, шпионившему за народом, следят за нами. Я видел, как они живут, как движутся по лабиринту бытия. Это благая весть. Она делает меня моложе.
Однажды вечером мы пили черный чай на пороге своей хижины, и Мари заметила пелену, поднимавшуюся вихрем в самом низком месте пенеплена (ровной плоскости). Стадо из восьми диких ослов расплывалось вдоль реки в четырех километрах от хижины, идя с востока и направляясь к нам. Мюнье уже был у своего телескопа.
— Equus kiang, — произнес он, когда я поинтересовался научным названием кулана, его именем «для своих».
Ослы остановились на пастбище злаковых растений к северу от нас. В тот день мы почти не видели живых существ в долине, примыкавшей к хижине. Волк, который пел накануне, посеял панику. Звери не танцуют, когда поет волк. Они затаиваются.
Покинув хижину, мы приближались к ослам индейской цепочкой, скрытые аллювиальной насыпью. Над стадом парил королевский орел. Мы достигли каньона, врезающегося в склон, и по сухому руслу, в своих камуфляжных одеяниях, пригнувшись, шли вперед. Ослы нервно щипали траву. Их рыжеватые шкуры, испещренные черными линиями, изысканно смотрелись в пейзаже.
— Фарфор на круглом столике, — сказал Лео.
Куланы, кузены лошадей, не испытали позора одомашнивания, однако китайская армия уничтожала их, чтобы кормить продвигавшуюся вперед армию полвека назад. Эти были выжившими. Мы различали их выпуклые головы, густые гривы, округлые крупы. Ветер раздувал размывку пылью позади их. Животные находились в ста метрах, и Мюнье наводил на них объектив. Вдруг куланов как будто сдуло; они помчались к западу, как ударенные током. Камень скатился нам под ноги. Плато пробило током. Шквалы ревели, свет вспыхивал в пыли, поднятой галопами, кавалькада взбудоражила облака вьюрков, встревоженная лиса удирала со всех ног. Жизнь, смерть, сила, бегство: красота раскалывалась…
Мюнье произнес грустно:
— Моя мечта в жизни — быть совершенно невидимым.
Большинство мне подобных, и я в первую очередь, хотели противоположного: показать себя. Никаких шансов нет у нас приблизиться к зверям.
Мы возвратились в хижину, даже не пытаясь прятаться. Темнота наступала, и холод уже не пронизывал меня до костей, потому что ночь узаконивала его в правах. Я закрыл дверь хижины, Лео включил газовый нагреватель, я думал о зверях. Они готовились к часам крови и стужи. Наступала ночь охоты. Уже раздавались крики совы Афины. Хищники пускались в опустошительный разбой. Каждый искал добычи. Волки, рыси, куницы пускались в атаку, и варварский пир будет продолжаться до рассвета. Оргия закончится с восходом солнца. Тогда те, кому повезет, залягут отдыхать с полными животами, радуясь в свете лучей удачной ночной охоте. Травоядные снова начнут бродить, чтобы урвать несколько пучков, которые превратятся в энергию бегства. Эти животные задавлены необходимостью все время держать голову понурой, сбривая пищу, их шея согнута грузом детерминизма, а кора головного мозга приплюснута к лобовой кости, они неспособны уклониться от программы, которая предназначала их в жертву.