— Думаешь, что приносишь несчастье? — смеюсь я.
Несчастье. Именно это слово должно быть написано у меня на лбу.
— Можем поспорить, — говорит Финли тихо, стирая с лица черные потеки туши. Берет рулон туалетной бумаги, опускает крышку унитаза и садится, подтянув колени к груди. — Хотелось бы сказать, что я крутая девчонка, которая может жить без прошлого — без того факта, что вся моя семья умерла накануне Рождества просто потому, что они решили навестить меня. И что я — эгоистичная дочь и сестра, которая даже ни разу не оплатила сама разговор с Флоридой. Но я не настолько сильная. Я чувствую, будто умираю. С каждым разом боль становится лишь сильнее. Так же, как растет чувство вины.
Я могу только посочувствовать.
— Ну, что же, давай поглядим, что я смогу противопоставить твоим словам, — говорю я, прислоняясь к стене и скрестив руки на груди. — Когда я был подростком, у мамы диагностировали рак груди. Папа работал в этом магазине практически круглосуточно и без выходных, убивая свое здоровье, лишь бы заработать денег — ведь нужно было платить по медицинским счетам. Он просил меня возить ее на химиотерапию и сидеть рядом, потому что сам не мог. — Финли опускает ноги и смотрит вверх на меня. В ее глазах мелькает печаль. — Я отказался помогать. Не потому, что был говнюком или буйным подростком — а я такой. Мне просто было слишком больно видеть маму в таком состоянии.
Ни она, ни папа об этом не знали.
— И что случилось?
— Я ее не возил. Этим занимался наш сосед. А я вместо этого ходил в парк недалеко отсюда, курил косяки и пялился в небо, спрашивая Господа, почему же он так жесток к моей семье. И избегал родителей неделю за неделей. Моя жизнь настолько скатилась под откос, что я даже не присутствовал дома, когда умерла мама. В Юте был, у друга. И на похороны не попал, потому что не смог позволить себе поменять билет на самолет.
Финли с силой сжимает в кулаке рулон туалетной бумаги. Ее лицо краснеет, а глаза наполняются слезами.
— Хреново, — отвечает она мягко.
— Ага, очень. Я сожалею о многом. Отец мне этого не простил, и с годами стало еще хуже. А теперь я — сирота, как и ты, но отличие в том, что я сижу и думаю, любили ли они меня, когда встретили смерть. Я был плохим сыном, хотя это не оправдание.
Финли встает и обнимает меня за шею.
— Они тебя любили, — шепчет она.
— Ты не можешь этого знать.
Мне хотелось бы, чтобы Финли была права. Хотелось бы чувствовать себя не так хреново, как обычно. И хотя бы перестать повторять себе о том, что лучше бы умер я.
— Но я знаю, — говорит она снова. Потом берет меня за руку и ведет к стене над камином. — Видишь эти фотографии?
— Да, и что?
— Они все твои. Твой папа хотел видеть их ежедневно. Вот почему он повесил их здесь. Если смерть родителей чему-то меня и научила, так это тому, что не имеет значения, насколько облажался ребенок, — его все равно будут любить. Несмотря ни на что. Когда я сказала папе, что не приеду на Рождество, он ответил, что все равно меня любит. И я знаю, что разбила ему сердце, но они все равно приехали навестить меня и провести праздник вместе. Думаю, даже если бы отец один погиб в ту ночь, он все равно не перестал бы меня любить. Так я говорю себе, и верю в это.
— Мне нравится такая мысль, — говорю я.
В словах Финли есть здравое зерно, так что, возможно, на этот раз у меня получится убедить себя в этом и снять часть вины, лежащей на моих плечах. Долгое время я пытался сделать это, однако ничего не получалось. В этот момент ощущения такие же сильные, как и после смерти мамы.
— Кажется, Рождество для нас обоих не очень счастливый день.
— Не уверен насчет этого. Думаю, ты можешь изменить расклад, — отвечаю я.
Я почти ничего о ней не знаю. И все же чувствую, что у нас много общего. Такие, как мы, обычно ходят на встречи с группами психологической помощи, а потом становятся друзьями на всю жизнь, потому что нечто общее объединяет их.
— Думаю, расклад уже изменился, — говорит Финли, глядя мне в глаза. — Я тебя совсем не знаю. Не знаю, какое у тебя хобби или любимый цвет. Даже твоя фамилия мне не известна. Но по какой-то странной причине, сейчас это неважно.
От ее слов становится теплее, хотя она опять начинает дрожать. Даже губы синеют... Боже, как же здесь холодно. Я подхожу к стене, смотрю на термостат и вижу на отметке всего четыре градуса тепла, а снаружи минус семь.
— Эй, тебе не кажется, что здесь немного холодно?
— Да. Я замерзла, — говорит она, продолжая дрожать.
Я подхожу к шкафу и вытаскиваю несколько одеял. Не знаю, что еще можно сделать. Мы не доберемся до цивилизации, пока не раскопаем то, что разнесли снегоуборочные машины, а это почти два метра снега.