Об том годе я в песню ветреную провалилась — будто тонкий ледок подо мной обломился. Я и ухнула в черную, стылую воду с головой, вся.
И запомнился-то один лишь хмельной восторг безумного бега, как ложится под ноги земля, да ветки встречь мелькают. А ныне сколько-то держалась. Даже показалось, будто сдюжу, осилю зов ветреный. Не осилила — но и целиково себя не потеряла. Воспоминания, пусть и неверные, что печные дымы по осенним сумеркам, а все ж были.
Помнилась Яринка — как себя понимающая лекарка, достоинства своего с роду не ронявшая, вдруг склоку безобразную на пустом месте затеяла, да мое удивление — неужто, и впрямь охотников овиноватила?
Да нет, милая, Яринка, она, чай, не дурнее тебя, все она верно поняла. И скандалить взялась с единой мыслию — от тебя, глупой, досужие взгляды отвлечь.
Тоже, видно, надеялась, что я с собой совладаю…
Скользит по волосам выглаженный добрым мастером гребень, течет-струится промеж зубьев темно-русая волна.
А ещё Стешка помнилась.
Недаром добрые люди говорят — кузнецы да мельники с нечистью знаются! Стешка, мельникова дочь, раньше прочих неладное заприметила. И до чего же хитра девка, ишь, как вывернуть попыталась! Мол, поют бабы — да и что в том за диво, испокон веку бабы за работой поют, что в поле, что в избе, эка невидаль…
Могло ведь и получится. А может, и впрямь, получилось.
Улыбнувшись собственной глупой надежде, вздохнула — уж не ведаю, что там трактирный люд извне видел, а изнутри вчерашнее буйство и мало на бабье многоголосье не походило!
Ох, Нежка, и надо же было тебе так оплошать…
Но Стешка — то какова!
Вся в мать свою, мельничиху Аглаю, а уж та редкого коварства баба, не приведи светлые боги в недругах такую иметь, и доченька ее с годами не плошее станет. Ведь в единый миг все сообразила, и как повернуть, надумала, и решилась!
Я только головой покачала — нет, не понять мне ее.
Спешат проворные пальцы, туго-натуго плетут ладную косу. Ловко вплетают ленту, крепко вяжут в узел — день ноне будет долгий, не хватало еще ее, непослушную, переплетать то и дело.
Одежи я выбрала самые что ни на есть простые, из тех, что каждый день носят — праздничным одежам черед позже придет, а в работе и обычные сгодятся, чисто да опрятно — и ладно!
Одемшись, я выскользнула тихонько из своей комнатушки. На лестницу, вниз, через едальный зал, на кухню.
На кухне-то, вестимо, всякий день дел хватает, а уж в праздничный — так и втрое.
И в тех делах да хлопотах пребывая, я все припоминала дней последних происшествия. И многое становилось ныне очевидным такого, что вроде как и изначально понять стоило, а не хватило умишка одно к одному сложить.
Ныне же до боли, до рези в глазах и ломоты в зубах было ясно, о чем говорил давеча ветер, испугавший меня на озере. Отчего вдруг снег негаданно и неурочно на Седой Лес пал. А тако ж — почему понесло во все тяжкие одну дуру-девку.
Я носила на кухню воду, помогала тетке Млаве управится с пирогами, праздничным угощением, али иное дело справляла из бессчетного множества, а мысли все вокруг досады на оплошность свою вертелись.
Все я верно тогда, у лесного озера, в зарослях осеннего рдеста стоючи, учуяла. Недоброй была та волшба, что ветер осенний оседлала. Одного не я поняла, глупая — не чужак ее творил, а враг. Да такой, какому и глотку перервать за грех не встанет.
Не для раннего снега он чаровал, изверг. Стаю снежную будил. А снег — так, мелочь попутная. Стая — то без снегу невозможна. И будил он нежить лютую вовсе не затем, чтоб она опосля по тварному миру вольно гуляла.
Тот, кто звал снежную стаю, крепко рассчитывал, дозвавшись, ее под свою руку взять.
Ладно. Подосадовала — и будет.
Теперь самое время за разум взяться.
Ноне на гуляньях знакомцев порасспросить. Из тех, что в лес часто хаживают, да из тех, что по соседним селищам не так давно гостили. Места у нас глухие — если где чужак объявился, его всенепременно кто-нибудь, да видел. А если не его самого — то хоть след его.
А я не гордая, мне и следа хватит…
ГЛАВА 6
Гудит нарядная толпа — веселится честной люд, приветствуя снежное время. И снежок, летевший с ночи, да так и не утихший к вечеру, ложится пушистыми сугробами.
Поляна, давным-давно облюбованная молодежью для гулянок да посиделок, утоптанная множеством ног до каменной твердости, радостно привечала всех пришедших. Вновь прибывшие спешат поклониться разведенному костру, подношение скромное сделать. Ставят на широкий стол, загодя притащенный из селища четверкой самых крепких парней, кто чем богат — сытный мясной пирог, туесок стоялого меду, круг манящего желтым боком сыра али кувшин летошнего ягодного вина, бросают в очищающее пламя лоскуты ткани, с ношеных одежд срезанные, хитро промеж собой в узлы скрученные — пусть горят вместе с ними накопившиеся за год хворобы да усталости, а новым пусть нонешний снег дорогу заметет, пусть пути-дороги к человечьему жилью не найдут, да так в лесу и останутся! — и торопятся влиться в праздничную суету.