— А если у всех документы в порядке?
— Возвращайтесь к себе с чувством исполненного долга. Но! Через час сделайте еще один обход. Не проверяя документов. Просто пройдите по составу. А в седьмом вагоне загляните в каждое купе, посмотрите в глаза каждому пассажиру. Вопросы есть?
— Когда начинать?
— Утром. Часов в девять… Не позже. Ну, ни пуха!
Левашов вернулся в свой вагон и остановился перед купе, в котором жила Лина. И удивленно скривил губы, вдруг почувствовав сердце. «Новости, — подумал он. — Чего это я… Никак старею». Он потер ладонью щетину на подбородке, пригладил волосы, подумал, что бы это еще сделать, но, не придумав ничего, громко постучал в дверь.
Выйдя из купе, Лина посмотрела в одну сторону, в другую, подняла глаза на Левашова.
— Так это вы? Что-нибудь случилось?
Левашов опять отметил про себя, что ему нравится ее глуховатый голос. Он смотрел на женщину, словно проверяя свое первое впечатление. Да, ей лет двадцать пять. И вряд ли все ее годы были легки и беззаботны. Левашов быстро взглянул на ее правую руку и, не увидев кольца, снова поднял глаза. Рука Лины невольно вздрогнула, на какую-то секунду она повернула ладонь так, чтобы не было видно ее безымянного пальца, но тут же, будто устыдившись своего смущения, подняла руку к лицу — на, смотри.
— Вам помолчать не с кем, да? — Лина была на голову ниже Левашова, и смотреть вызывающе ей было нелегко.
— Знаете, — усмехнулся Левашов, — у меня деловое предложение — давайте говорить друг другу «ты», а? Поскольку оба мы — жертвы стихии, оба пленники снега, и еще неизвестно, когда кончится вся эта катавасия… Будет просто излишней роскошью говорить «вы». И потом, Лина… Ведь «вы» — это временная форма обращения, так сказать, предварительная.
— Боже, да хватит меня уговаривать.
— Вот и отлично… Ты… одна едешь?
— Почему же… Нас двести человек. — Какой-то беспомощный вызов все время звучал в ее словах. Будто она заранее знала, что ее хотят обидеть, и заранее готовилась к отпору.
— Лина, ты на Урупе бывала когда-нибудь?
— Нет. И знаешь, не чувствую себя несчастной.
— А хочешь побывать?
— А что… Дело только за мной?
— Да.
— Что ж, если это не слишком дорого мне обойдется…
— Что ты имеешь в виду?
— Все, — она в упор посмотрела на Левашова. И он только сейчас увидел как бы в отдельности ее крупные губы, чуть раскосые глаза, широкие скулы, скрещенные на груди руки и беспомощность, в которой она боялась признаться, наверно, даже самой себе.
— Ты родилась в Сибири?
— Да, моя бабушка бурятка.
Они стояли одни в желтом полумраке коридора и невольно говорили вполголоса. Над головой все так же грохотал буран, а из купе доносился разноголосый неутихающий храп.
— Знаешь, — сказал Левашов. — Странное какое-то у меня сейчас состояние… Тебе покупали когда-нибудь велосипед?
— Мне покупали другие вещи… Платья, куклы, потом — путевки.
— Это не то. Лет двадцать назад мне батя купил велосипед. До того времени я катался на чужих — задрипанных, трехколесных. Да и какие это были велосипеды… Собственность всего двора. По-моему, их и на зиму во дворе бросали. А тут — колеса никелем сверкают, звонок такой, что и прикоснуться страшно, руль без единой царапины! Поставил я его в сарай, сел напротив и смотрю… Потом дохну на обод и слежу, как облачко на нем исчезает. И кажется, если сесть на него, то носиться можно по всей земле, и никто не угонится за тобой, и вообще. Знаешь у меня с тех пор самый счастливый сон — это я в закатанных штанах, с глазами во все лицо, с тощими руками, будто припаянными к рулю, несусь по тропинке. А она петляет, кружит между деревьями, холмами… Трава по сторонам, козы на цепях пасутся, петухи на заборах орут как полоумные. Батя, тогда он еще был, что-то кричит мне, смеется, рукой машет. А я будто лечу над этой тропинкой. Видел я этот сон раза три, и, как только он начинается, я уже знаю, что дальше будет, знаю, когда петух закричит, когда батя на повороте покажется и что он крикнет мне.
Втиснувшись в угол купе, Арнаутов, казалось, дремал. Но едва Левашов открыл дверь, старик встрепенулся.
— А, это вы! Входите!