— Ну что ж, будем считать, что моя деятельность в коллективе одобрена. Тогда у меня вопрос к коллективу: кто он? Кого мы можем заподозрить с достаточной уверенностью?
— Я бы поставил вопрос иначе, — сказал Пермяков. — Кого мы можем освободить от наших подозрений?
— А имеем ли мы право освобождать кого-либо от наших подозрений?
— Ну… подозревать всех — это прежде всего аморально. Да и глупо.
— Понимаешь, Гена, — медленно проговорил Левашов, — я не думаю, что мы унизим чье-то достоинство, если вот здесь с тобой обсудим — преступник он или нет. Ведь мы никуда его не тащим и не требуем доказательств невиновности. Что ты думаешь об Арнаутове?
— Это старик? Он давно на острове, многих знает, многие знают его.
— Во всяком случае, он так утверждает, — уточнил Левашов.
— Разумеется. Но он бы не стал так подробно врать. Врать надежнее немногословно, чтобы слушатели сами додумывали подробности. Каждый свои. Что касается Арнаутова… Дом в Ростове, машина, сад яблоневый… А сам здесь. Чего ему здесь сидеть? А того ему здесь сидеть, что он знает многих и его знают многие. В Ростове он чужой, хотя и родился там. Он везде чужой, кроме этого острова.
— Ты предлагаешь вычеркнуть его из списка?
Пермяков посмотрел на тусклую лампочку, переступил с ноги на ногу, а встретившись взглядом с Левашовым, опустил голову.
— Пусть остается… пока.
— А молодой отец Борис?
— Его можно смело вычеркнуть. Он с материка едет. С женой опять же, а теперь и с дитем… До того ли ему?
— Если его никто не попросил доставить в Макаров небольшой чемоданчик, даже не говоря, что в нем…
— Маловероятно. А как тебе нравится Виталий?
— Довольно хамоватый тип. Сам говорит, что уже полгода без определенных занятий.
— Правда, — сказал Пермяков. — Пижон. И очень много о себе понимает.
— Может быть, потому, что чувствует себя состоятельным человеком?
— В любом случае вычеркивать из списка его нельзя.
— Не будем. А Олега?
— И Олег пусть остается. Он мне показался достаточно сильным для такого дела. И физически, и не только. Есть в нем какое-то волевое превосходство над тем же Виталием. — Пермяков поколебался секунду. — Да и я перед ним чувствую себя не в своей тарелке…
— Список растет. Как ты предлагаешь поступить с лесорубами? Ребята отчаянные, насмотрелись всякого, прошли через многое… В общем, тертые ребята.
— Предлагаю оставить, — сказал Пермяков, словно преодолев какое-то сомнение. — Хотя они мне нравятся. Понимаешь, Серега, все-таки видно — порченый человек или чистый. Он может быть грубым, черствым, но не исключено, что за этим стоит цельность… Это как яблоко — вроде красивое, яркое, спелое, но вдруг замечаешь маленькое черное засохшее пятнышко. Если это грязь — ты ее просто сковырнешь, а если червь — пятно будет еще больше… Так и лесорубы. На них есть пятнышки, но это земля, она вся на поверхности. Кого бы я внес в список, так это Колю, жениха нашей проводницы, да и саму проводницу. И первую красавицу нашего вагона… эту — в брючках.
— Лину?
— Так ее зовут Линой? Сережа, так ее зовут Линой? Мы оставляем ее в списке или вычеркиваем?
— Если ты настаиваешь… Но я бы вычеркнул. Следы на изморози — мужские следы. Поэтому, Гена, не надо так коварно улыбаться… Итак, в список мы внесли всех, кого могли подозревать с той или иной долей вероятности. Так? Теперь об эксперименте. Когда ночью тот тип спрятал деньги, то, вернувшись в вагон, он от двери до своего купе сделал семь шагов. Шаги слышны были. Ты в первый раз за семь шагов добрался только до пятого. Пятое купе мое. В нем он быть не мог, потому что я слышал, когда он прошел мимо меня. Второй раз, прыгая как кенгуру, ты не смог добраться до седьмого. Так? Остается шестое. Даже если я ошибся на один шаг в ту или иную сторону, все равно остается шестое.
— А не мог ли он зайти в чужое купе?
— В четыре часа утра, когда все спят?
— Поправку снимаю, — коротко сказал Пермяков.
— Итак, шестое купе. Арнаутов, Виталий, Олег… и Борис.
— Борис — это у которого дочь родилась? А разве он не с женой?
— Нет, с Таней поселились две женщины, а он перешел в мужскую компанию. Эти четверо входят и наш предварительный список…
— Тише! — вдруг прошептал Пермяков. — Слышишь?!
— Что?
— Тишина…
За неделю они так привыкли к вою над головой, что перестали замечать его, и теперь напряженно вслушивались, боясь снова уловить протяжный гул.