— А зверя вы все же одолели, — восхищается Бели.
— Да, — не без довольства подтверждает вояка. — Хотя вон, Инне, двоих завалил! Только руку мне гаденыш прикусил. Болит, зар-раза.
Но как бы не ворчал Брас, по-детски наивная восторженность Бели ему льстила. Хотя, как по мне, гордиться ему особенно нечем. Победитель волков великий! Тоже мне, нашелся хвастун. Велико дело — завалить переярка. А у самого шкурка белая Рата болтается на плече. На волчьей морде виднеются черные, прожженные овалы глаз.
Жить бы да жить волчонку. Убить его столь же низко, что прихлопнуть мальчишку Бели. Сражаться нужно лишь с равным, иного можно лишь приструнить. Когда я рычу, Бели испуганно отворачивается. Юный и чистый мальчик, любующийся красотами Айсбенга. Воспитанный сказками, он все еще верит, что добро непременно побеждает зло. Для него в моей стае сплошь чудища, поверженные славными и честными рыцарями.
Рат тоже таким был. Верил, наивный, что не все люди нам враги. И даже вчера, думаю, до последнего не бросился на вояк, убежденный в своей правоте. Только оружие в руках людей Таррума легко разрушило эту уверенность…
Так странно — смотреть на освежеванную волчью шкуру тем временем, как рядом виднеются отпечатки лап на чистом белом снегу. Волки, как всегда, прошли след в след. Но мне, хорошо знающей свою стаю, ничего не стоит догадаться, что то было три переярка: Рат, Диен и Ясна — неразлучная троица. Только Рата больше нет…
Любопытные молодые волки, что часто наведывались на Живую полосу. И не голод гнал их туда, а интерес. Столь жаждали посмотреть на людей, что шли тайком, завлеченные. Удержать таких и не стоит пытаться, все равно с цепи сорвутся.
Мне стоило бы гнать свою стаю оттуда прочь. Не дать им сразиться с людьми, не дать пасть пронзенными их клинками. Как горько… Закрываю глаза и вижу Китана. Не того волка, что мчится рядом со мной, разгоняясь так быстро, что, кажется, ветер вслед не может угнаться. Другого… Тень у ног норта. Поверженный, гордый волк. Мертвый… Надеюсь, там, где властвует Алланей, подземный бог, страшный и сильный, не узнаешь ты, Китан, больше голода, не будешь мерзнуть, скуля, на ветру.
Нет. Не мысли больше. Невыносимо об этом даже вспоминать.
В лицо дует беспощадный северный ветер, заставляя от холода слезиться глаза. Непослушные пальцы наощупь не теплее осколков айсбенгского льда. Ноги кажутся ужасно тяжелыми, и поднимать их каждый раз невероятно тяжело. Но нужно сделать шаг. Еще один… А потом новый… До того дерева… А затем до другого… И идти, хотя хочется рухнуть. Не щадить себя. Не поддаваться жалости.
На снегоступах я неуклюжа, а сук словно специально обвивается вокруг ноги и тянет, удерживая. В глазах рябит. Руки точно сами снег загребают. Они кажутся обагренными алой кровью. Кровью моих волков. Нет, не хочу видеть эти следы. Не хочу! Были бы они не ладны.
Я смотрю наверх. Снова начинает идти снег, и сейчас он словно благословенье.
Падают перья… Белые, как из подушки, на которой спит человек. Они оседают, заметая волчьи следы. Вместо них на земле лежит сплошное снежное покрывало. Будто и не было никакого глупого, наивного переярка Рата…
А вдалеке воют волки. И песнь их полна горечи, печали и смирения перед смертью, что завлекла их родных.
Хочется уши заткнуть, чтобы не слушать больше этого тягостного, надрывного воя.
Айсбенг жаден до душ: не пощадил он ни храбрых волков, ни чужаков, пришедших издалека. Вчера забрал себе он с половину отряда. А тех, кого пощадили волчьи клыки, добивает студеный ветер, терзающий кожу.
Дородную Аину, кухарку, что отдала мне свою большую, тяжелую юбку, лихорадит с прошлого дня. Упрямо цепляясь за жизнь, она идет, едва поспевая за остальными. Она часто дышит, рывками глотая ледяной воздух. От озноба Аина все больше кутается в шерстяную шаль, но та не спасет от жара. Болезнью разит от женщины издалека. И чую я, что не суждено ей добраться хотя бы до Живой полосы.
На привале кухарка сидит полудремля. Бледная, что неживая, лишь из обветренных губ вырывается облачко пара. Считаю биенья ее слабого сердца. Наконец, оно замирает, замороженное зимой навсегда.
Что Аины не стало, другие замечают не сразу. Лишь потом понимают, что больная не разлепила глаза, не поднялась, чтобы снова отправиться в путь.
Тело оставляют там же, где женщину сморил сон. Лишь снег кутает ее останки белым саваном. Пришедшая издалека, Аина навсегда останется гостить в беспощадном холодном Айсбенге.