Я рычу, когда один из них делает шаг ко мне. Убежать бы, да тяжело поворачиваться спиной к арбалету, что нацелен на меня.
Но не пустятся же они вдогонку? Я не дичь, на которую охотится человек. Он боится меня. Должен бояться.
Я позволяю себе развернуться, чтобы пуститься в бег. Делаю пару шагов, как вдруг бок пронзает резкая боль. Но я нахожу в себе силы переставлять лапы. Еще. Еще. Пока не понимаю, что я пала на землю. А снег мягок…
— Сдалась же тебе шкура волчья, Сат, — укоряет его Ильяс. Глаза его, что айвинский песок, светлые, внимательно смотрят во тьму.
— А ты-то что за мной пошел? — набычившись, отвечает Саттар, поглаживая рукоятку кенара.
— Да жаль тебя, дурня. Волки коварны. А мне твоя шея пока что дорога.
На снегу, что алая лента, лежит кровяной след. Не уйти далеко зверю с такой-то раной. Слышат они рядом протяжный стон.
— Ильяс!.. — пораженно восклицает Сат, что шел впереди.
Сначала тот ничего не видит, кроме крови, что вино, пролитой на снег. Потом понимает, что черное рядом — это не проталина, а темные волосы, что разметались по земле. Со снегом, чисто-белым, совсем слилась обнаженная бледная кожа. Но врут глаза ему, врут. Ибо на земле истекает кровью совсем не угольно-черная волчица.
Я слышу хруст снега под их сапогами. Люди. Мерзкие люди. Как ненавижу я вас. Нет зверю врага более подлого. Сама шелохнуться не могу. Хо-лодно. Зубы сводит. Стреляйте! Бейте! Не мучайте больше…
— Ильяс!.. — снова говорит один из них.
А больше… больше я ничего не слышу. Не могу. Не в силах я держать глаза открытыми.
Очнувшись, я удивилась. Еще дышу. Живая… Не прибили.
Меня несут. На руках несут, а не волокут тело по снегу. Силы были бы — вывернулась. Но мне и глаза открывать тяжело: веки тяжелые-тяжелые. А рана в боку огнем горит. Но все равно холодно. В Асйбенге по-другому не может быть.
Мы снова вернулись в человеческий лагерь. Я понимаю это по запаху гари, что въедается в нос, и по громкому шуму, что соседствует рядом с людьми.
— Саттар! Ну, хитрец! Пошел за волчицей, притащил бабу.
Шум смолкает. И сам говорящий, видимо, понял, что произнес. Человек в сердце Айсбенга, что вода в айвинской пустыне: вроде и может найтись, но чаще миражем вдали видится.
А я теперь понимаю, почему Саттар этот не идет, укутанный в черную жесткую шубу, а бережно держит меня в руках.
Как глупо попалась…
И меня снова настигает тьма.
Потом бред… Веки тяжелые. Вижу лишь тени, снующие всюду. Бок обжигает боль. Она столь сильная, что выгибаюсь дугой. Но держат меня крепко, что и не вырваться. Думаю лишь об одном: лишь бы стая не искала меня. Лишь бы он не искал меня.
Как только открываю глаза, я вижу лицо. Он не стар и не малый щенок — человеческий возраст определять я не сильна. Глаза у него черные, как небесный свод, и смотрят внимательно, настороженно. Холодно мне от его глаз. Спрятаться хочется.
И пахнет еще горько-хвойно. По-другому.
Мужчина протягивает руку к моему лицу, но я дергаюсь, и он убирает ее.
— Меня зовут Ларре Таррум.
И ждет. Но я молчу. Еще чего, показать, что я знаю этот жесткий человечий язык. А выговор у него другой, не такой как у людей с Живой полосы.
Другое дело, почему он думает, будто я его понять могу.
Он улыбается. Но от улыбки этой дурно.
— Имя у тебя есть?
Я не слушаю его больше. Вернее, пытаюсь. Сама зорко смотрю по сторонам. Мы в шатре. Я такие видела только снаружи: когда торговцы приезжали на Живую полосу. Тогда я пряталась в тени лиственниц и смотрела, как немногочисленные люди, что живут на границе с Кобрином, покупали товары, каких у нас не сыскать.
Людей в Айсбенге, кроме как на Живой полосе, не найти. На границе теплее, но все равно холоднее, чем в любой стране Эллойи. А севернее и того студенее.
— Ты уйдешь только, если я тебя отпущу, — говорит Таррум, замечая мой тоскливый взгляд, направленный на виднеющийся позади него выход. Голос его тут же меняется. Кажущийся мягким баритон обрастает инеем. — Ешь, — ставит передо мною чашу с какой-то кашей и повторяет, — ешь. Не отравлено. Или предпочитаешь кусок свежего мяса? Знаешь ли, тут у вас не Лиес: дичи не так много, только волки все попадаются.
Бросает на меня беглый и последний взгляд, а затем — удаляется. В шатре я остаюсь одна.
Может иной бы и побрезговал подачкой от человека, но не я. Айсбенгу два слова синонимы, и один из них — голод. К тому же, как выбираться отсюда, еще надо подумать, а не на пустой желудок это делать приятнее.