Надвигался холод, становясь все крепче и крепче. Каждый раз лето становилось все короче, а зима — могущественнее. Пока не пришла та, которой нет конца.
Поглотила зима, подмела да окрасила Айсбенг сплошь в белый цвет. Мелькают лишь одни вековые хвойные деревья, да серебрится под ногами снег. Еловые ветви не защищают от нещадного ветра, не прячут от снега, оседающего на шерсть. А до земли под ногами далеко — ее покрывает толстый слой вековой мерзлоты.
Быстроногим коням в ледяной айсбенгской пустыне нет места. Вместо бешеной скачки — увязанье в снегу, вместо стремени — деревянные снегоступы. Люди Таррума идут на таких легко, я же — то и дело проваливаюсь, падаю, цепляясь за корни.
После стычки с Тошом настроение в лагере только упало. Кто-нибудь да взял бы за шкирку, да выкинул меня к красноглазым, но никто не решается. Смотрят-смотрят, кривятся, да не могут отважиться под взглядом темных глаз норта.
Но за мной следят. Следят за каждым вздохом и шагом. Хотя на двух ногах да по снегу мне далеко не уйти…
С каждым падением все больше я злюсь. Так и хочется сломать снегоступы. Кольцо на руке крутить пытаюсь, но оно словно приросло, прилипло, и не снять его мне никак.
Зато у Тоша топор увидала. Такой взять… раз! И вот она свобода, родимая…
И жду. Жду, когда отвлекутся да отвернуться. Но до Живой полосы воли мне не видать.
То и дело ловлю задумчивый взгляд Ларре. Норт смотрит, а взор его словно парализует, и от глаз холодных его мне деться нельзя никуда.
От тяжелой дороги к вечеру я чувствую себя настолько усталой, что засыпаю, упавши в снег. Охота и та не выматывает столь сильно. А еще бодрствовать днем не привыкла, пока светит солнце — пора человека, волк же — порождение ночи.
Просыпаюсь, лежа на еловых лапах. Рядом — костер, и даже запаху гари рада. Без теплой шкуры мне тяжело, и огонь превращается в верного друга. Кто-то меня перенес, я думаю, Ильяс — иной бы побрезговал.
Он садится рядом со мной.
— Есть хочешь, Лия? — задает он вопрос. — На, держи, — протягивает кусок вяленого мяса. — Наши кашу делали… Не стал будить. По правде — та еще мерзость. Не знаю, зачем Аина в отряде сдалась — готовить она та еще мастерица. Но съели все подчистую.
Сама думаю: «Да даже если б не голод… Люди Таррума давились бы, но съели бы все. Чтоб крошкой и той со мной не делиться». Только Ильясу я отчего-то сдалась… Знала бы, почему.
Но вяленой оленине — я рада побольше прогорклой каши. Волку мяса — только всласть. Пока я ем, Ильяс любуется танцем огня.
— Знаешь, Лия… Не зли норта. Рука у него тяжелая, а на расправу он скор. У вас, у зверей, иные законы, а у нас… не столь просто. Это в Айсбенге тебе что-то с рук сойти сможет, а в Кобрине такого не будет.
Потом Ильяс уходит и возвращается с новым поленом. На минуту огонь затухает, а потом снова пускается в пляс.
— День тяжелый завтра будет. Ложилась бы спать. Хочешь, сказку тебе расскажу?..
И рассказал. Про багряные барханы и дюны, про палящее солнце, что так горячо. Про холодные ночи, про небо с множеством звезд… Про белую пустыню, где живут красные волки, а люди редки и смуглы…
И спала я так сладко, как не спала я давно. А на страже сидел волк с рдяной шерстью, не давая кошмарам проникнуть в мой сон…
Утро столь солнечно, что больно мне даже глаза открыть. А с первым лучом холодного айсбенгского солнца отряд Таррума снова продолжает свой путь. Все также я вынуждена идти вместе с ними, плененная извечным врагом — человеком.
Белым светом горит снег под ногами, а холодный ветер терзает голую, лишенную шерсти кожу. Поблизости чувствую жар от шагающих рядом людей.
— Не смотри, — говорит Ильяс, заметив, как внимательно я гляжу на торчащую рукоятку топора Тоша. Сам встает, закрывая меня спиной, чтобы Тош, почувствовав чужой взгляд, и подумать не смел на меня. Только одно волнует меня в тебе, Ильяс. Отчего ты, человек, улучив мой интерес, не спешишь выдавать меня своему господину?
— Я знаю про кольцо, Лия. Если вздумаешь избавиться от него таким способом, рискуешь потерять достаточно крови. А даже капли ее достаточно, чтобы норт тебя снова нашел. И тогда… и тогда он не будет милостив.
Будто в Кобрине меня ждет лучшая доля. Будто Таррум вправе иметь надо мной власть. Пусть умру, попытавшись. Все равно я мертва с тех пор, как вышла на ту поляну.
— Упрямица… Вот же дикарка, все равно сбежишь. Эх, Лия… Сгинешь же, — вторит Ильяс моим нерадостным мыслям. — Я попытаюсь тебе помочь. Удивлена? Не место тебе будет в Кобрине, только беду накличешь. Хоть выглядишь по-людски, все равно не обманешь — звериное нутро превыше. Я знаю, что ты понимаешь меня. Играть ты в лесу не привыкла, и ложь мне твоя видна. Да и Таррум видит, что ты знаешь наш язык, хоть и позволяет пока водить себя за нос, — признается мужчина. — Слушай меня, волчица. До вечера обожди, тьма — всякому хищнику сила. Взойдет луна, тогда помогу я тебе.