— Сзади, норт! — слышится предупреждение.
Ларре разворачивается и снова бьет, разя противника. Как вдруг резкая боль резко пронзает его тело, разливаясь леденящим холодом по жилам. Рука замирает, пальцы от неожиданности разжимаются и кенар выскальзывает на землю. Раздается громкий дребезжащий звук, когда металл встречается с камнем.
На секунду ему мерещится другое место. Там стоит темень, озаряемая лишь проскальзующим белым лучом через прутья крепкой решетки. И раздается свист рассекаемого тонким кнутом воздуха. Удар!..
Боль, снова боль… Но не та ледяная, жаркая.
Ларре падает, впечатываясь в землю лицом. Снова слышатся крики и встречаются со звоном кенары. А битва продолжается, накрывая, словно волна бушующего синего моря.
Но пока норт отвлекся, когда его настигло странное видение, противник напал на него со спины. И все же не добил — не успел, самого зарубили.
Кобринец лежит на твердой каменистой земле, и его веки смыкаются. Силы покидают мужчину вместе с железной кровью, вытекающей из зияющей раны.
Утром, когда солнце только едва касается голых деревьев, Ильяс просыпается и слышит звенящую трель зарянки, доносимую из открытого окна. Маленькая птичка с буро-рыжей грудью гордо сидит на суку и поет так звонко, что кажется, эти громкие звуки раздаются ни из ее горла, а из искусной музыкальной шкатулки — одной из тех, которые так любят благородные. На округлой голове, покрытой серо-зелеными кроющими перьями, виднеются любопытные бисеринки глаз.
— Светлого дня, — говорит Марика.
— И яркого солнца, — отвечает ей айвинец. Лицо девушки бледно-серое, а под глазами виднеются черные мешки. — Я не помню, что бы мы добрались до Ваишено… Сколько я был в беспамятстве?
— Две ночи, — рассказывает лучница. — Знахарка сказала еще день, и она сама проткнет тебе сердце кинжалом.
— Чтобы не мучился?
— Чтобы проваливал… — криво усмехается девушка. — Травница не слишком жалует… чужаков.
— Ясно. Стало быть, мне нужно уходить.
— Если сможешь подняться, — с иронией подмечает Марика.
— Что же, побудешь пока моей защитницей от грозной женщины?
— Куда я денусь…
Но уже на следующий день Ильясу приходится поднять отяжелевшее тело и, опираясь на с виду хрупкую девушку, пройти в ее дом.
— Ты живешь здесь? — удивленно спрашивает он, глядя на покосившуюся деревянную избу.
— Да, — с вызовом отвечает лучница.
Внутри в доме уютно, но, куда ни глянь, бросается в глаза запустение: доски в полу кое-где прогнили и провались, дверь просела и открывается с трудом, а скатерть на столе чиста и бела, но, если приглядеться, видны на ней залатанные дыры. В спертом воздухе пахнет сыростью. Все вокруг обветшало и износилось, выглядит удручающе-старым.
Марика помогает мужчине сесть на скамью, и он, облокотившись на стену, закрывает от усталости глаза. А сам думает, как так вышло, что молодая девушка живет в деревне совсем одна. В доме не видно ничьего присутствия: ни любящей матери, ни сурового отца, ни верного мужа или шебутных, непоседливых детей.
— Ты родилась в Ваишено?
— Да, — неохотно признается девушка.
На дне ее темных, как патока, глаз плещется тоска. Если бы Ильяс не видел на своем веку ягши, он бы подумал, что она ведьма, наделенная колдовским даром и чурающаяся чужого присутствия. Но хозяйка старого дома, сразу видно, на волшбу не способна. Тогда что?
— Марика, а где все твои? Почему ты живешь одна?
— Родители умерли, — отрешенно она говорит.
— А жених?
— Нет его… Но раньше я ждала, что он вернется. И только сейчас вдруг поняла, что нет. Он давно счастлив с… — не решается она сказать имя, — другой, — девушка мрачно улыбается.
А у айвинца в сердце щемит от этой грусти в ее глазах.
Марика неодобрительно морщится, наблюдая, как ее гость, едва затянулась кровящая рана, принимается колоть дрова. В стороны летят мелкие щепки, когда Ильяс, ловко орудуя топором, рубит дерево.
— Я могла бы сделать это сама, — произносит она, вздергивая маленький носик, покрытый россыпью рыжих веснушек.
Айвинец широко ей улыбается:
— Сама-сама, — дразнит он. — Сколько можно!
Еще недавно девушка сама хотела таскать из колодца воду, сама приподнимать тяжелые катки с оставшимися с зимы соленьями и чинить, после его замечания, свое жилище. Но мало-помалу Ильяс стал перекладывать этот тяжкий труд с ее хрупких плеч на свои, мужские и крепкие. И хотя Марика никому в этом не признается, даже самой себе, поведение айвинца и его помощь приносят ей тайное удовольствие, которое она пытается ото всех скрыть. И ощущает, что в ее маленьком шатком мире как будто бы снова возникает когда-то утерянное безмятежное спокойствие.