Повадился медведь Тяжелая Лапа к Лисе в гости ходить.
Не успеет через порог перенести себя, а уж спрашивает:
— Чем ты меня, Лисонька, сегодня потчевать будешь?
Так и хочется Лисе крикнуть: «Колом по башке!»
Совсем медведь одолел ее. Но как крикнешь? Он, медведь-то Тяжелая Лапа скуп на слова, зато щедр на затрещины. Кто от него в роще только не плакивал! Он такое сотворить может, что и голоса навсегда лишишься.
Крепилась Лиса, хоть и надоело ей кормить медведя, крепилась. И вот как-то поймала она куропатку в роще, ощипала ее, ожарила, только есть собралась, а медведь лезет через порог, несет свою особу.
Здравствуй, Лисонька. Что смотришь-то на меня? Я это, я.
Сообщил и по-хозяйски за стол вдвинулся. Смахнул на пол крошки со столешницы, прогудел:
Ну, чем ты меня сегодня потчевать будешь? Готов я.
«Ну, —думает Лиса, — была не была, а сейчас я тебя,
мохнач, ожгу словом огненным. Все выскажу, все. Больше терпеть не буду. Хватит тебе объедать меня».
И сказала:
Бессрамный ты, ни стыда в тебе, ни совести. За космы бы тебя да мордой в стол, чтобы аж чашки зазвенели.
И поднялся медведь Тяжелая Лапа во весь рост, грохнул могучим голосищем:
Что-о?!
У Лисы и сердце сразу в пятки ушло, маленькой она себя почувствовала. Совсем иным голосом запела:
Совести, говорю, у тебя нет. Не мог ты разве, бесстыдник, раньше прийти? Уж я ждала тебя, ждала, все окошки проглядела. Куропатку вон ожарила, вишь румяная какая. Боялась — не остыла бы.
А, тогда другое дело, — опустился медведь на лавку и куропатку к себе придвинул.
Наклонился над нею, носом водит, приглядывается, с какого конца есть ее. Жалко Лисе куропатку стало. «Ну, — думает, — сейчас уж я тебе все скажу, косолапый. Пора тебя отучить от моего дома, дармоед ноздрястый».
И сказала:
И все же ни стыда в тебе, ни совести. Что ты на мою куропатку глаза пялишь, что носом над нею водишь, беспутный?
Что-о? — забасил медведь и с лавки приподниматься начал.
И опять у Лисы сердце в пятки ушло. Совсем она иным голосом заговорила:
Бессовестный, говорю, что ты на такую аппетитную куропатку смотришь? Ее поскорее есть надо.
А, ну тогда другое дело, — прогудел медведь и в два жевка съел куропатку.
Поднялся из-за стола, пошел к порогу. •
«Ну, — думает Лиса, — уж сейчас я тебе, объедало, все скажу. Оставил меня голодать в выходной день».
И сказала:
Не приходи ко мне больше, окаянный. Замаял ты меня до слезы в глазу.
Что-о?! — повернулся медведь.
И сразу понежнела Лиса, помела хвостом:
Не приходи, говорю, ко мне больше поздно так. Уж я всегда жду, жду. Измечусь по окошкам, а тебя все нет и нет.
А, это другое дело, а то уж я подумал... — прогудел медведь и головой покачал. — Ох и язык у тебя, у бесовки! Так и колется, острый такой. Ну уж ладно, так и быть, я завтра пораньше приду.
И пришел. Только Лиса гуся поджарила, а медведь лезет через порог, кряхтит:
Здравствуй, Лисонька, это опять я. Ну, чем ты меня, хорошая, сегодня угощать будешь?
Лиса даже покраснела вся от гнева:
Раскаткой по башке! — кричит.
Что-о?! — возвысился над нею медведь.
И простонала Лиса:
Раскаткой по башке, говорю, угостила бы тебя, если бы не люб ты был мне, а то вон гуся приготовила, укропцем его присыпала. Что у порога стоишь, отаптываешься? В красный угол проходи. Я дорогих гостей в красном углу встречаю с полотенцем через плечо.
А, — прогудел медведь Тяжелая Лапа и за стол вдвинулся. — А мне уж подумалось... Ну да ладно. Где твой гусь-то?.. У, мясистый какой. И пахнет вкусно, на всю избу. Волоки его сюда скорее.
РАДОСТЬ ШАКАЛА
Жадным рос Шакал, жадным вырос, большой эконом был.
Все греб к себе, прятал. Жену учитывал во всем, попрекал: то долго спит она, нерадивая, постель мнет, то ест много, ломтищами огромными — сразу за двоих.
— Мне и надо много, — оправдывалась жена. — Сын у меня грудничок. Не поем я как следует, и молока у меня не будет кормить его.
— Будет, — говорит Шакал, — ты в теле. Поела немного и ладно. Лишняя еда баловством зовется и не в пользу идет, в разор вводит; Так-то.
Исхудала его жена, кожа да кости остались, пока сына на ноги поставила. Идет, бывало, и ветром ее качает. А Шакал все меньше и меньше еды ей давал.
Не вытерпела она однажды, заплакала:
— Слабею я, — говорит, — хожу еле. У меня ведь круглый год говенье, до костей изговелась. Плачу.