Зато и хохотали же люди, когда на их глазах каптар обернулся корреспондентом Касумом, которого они знали! Хохотали до слез, до колик. До изнеможения. Хлопая в ладоши от смеха, надрывали животы секретарь сельсовета Искендер, охотник Кара-Хартум.
— Ну и каптар! — смеялся Чамсулла. — А ведь похож! Похож!
— Вот твой каптар, — сказал Мухтар Одноглазому. — Так кто же поджег контору?
— Каптар.
— А где он?
— Клянусь бородой отца, своими глазами видел его... Наверное... Наверное, убежал.
— Убежал?! — с иронией переспросил Мухтар.
Общими усилиями быстро потушили пожар.
И хотя этот случай рассмешил шубурумцев, расходились они по саклям с непонятным чувством разочарования и растерянности: всем уже осточертели слухи, паника, напряжение последних дней; право, не мешало бы поскорее покинуть эти проклятые места!
ХУЖА-АЛИ И ЕГО СТАРАЯ ОСЛИЦА
Тревожная это была ночь.
Хужа-Али долго ворочался рядом со своей костлявой старухой, с которой живет под одной крышей больше половины столетия. Еще никогда постель не казалась такой жесткой. Не раз перебирал в задумчивости бородку. Наконец, толчком локтя разбудил бабушку Айбалу и высказал мысль, которая не давала заснуть:
— Жена! Эй, жена! Я решил уехать...
Хужа-Али — человек старой закалки, к нежностям не приучен, не может советоваться с женой. Он привык решать сам и это решение считает для семьи окончательным.
— Куда же ты на ночь-то глядя? — не поняла спросонья Айбала.
— Да не сейчас, завтра...
— Куда ехать-то? В ущелье за дровами, что ли? Верно, чего нам мерзнуть-то... — сказала, зевая, старуха.
— Всю жизнь ты была непонятливой, да и в старости не поумнела. Пойми: я ре-шил совсем покинуть аул. Сов-сем! Соседи давно уехали, а мы чего-то торчим в этой дыре...
— Сам же был против отъезда. Какими словами оскорблял всех, кто собирался уехать!
— А теперь я решил, и мы уедем. Ты против, что ли?
— Да спи ты... Видно, не в пользу тебе лекарство, что дает внученька. Спи и дай мне поспать...
Надо сказать, что до сих пор бабушка Айбала твердила мужу: «Одумайся, старый. Давай уедем». А Хужа-Али и слушать не хотел о переселении. Может, и сейчас, если б жена безропотно согласилась, он передумал бы... Но раз жена противится, Хужа-Али будет стоять на своем. Уж такой у него характер: никак не может согласиться с чужим мнением.
— Эй, слышишь, жена: я так решил. И конец делу! — Хужа-Али даже сел от гнева.
— Подумаешь, он решил! Здесь твоя внучка, твои дочери, твой зять. А мы еще не решили.
— Ах, ты не решила?
— Нет.
— Эй, не смей повышать голос, пока я жив! Это я с тобой говорю...
— Пятьдесят лет не повышала голоса. Хватит! Надоели мне твои глупости. Спи, говорю...
— Ах, ты хочешь спать! Ну-ка, вставай сейчас же да упакуй свой сундук. — Не на шутку обозленный Хужа-Али вскочил и сдернул одеяло с жены.
— Ты что, с ума сошел?!
— Может быть. Вставай, а то смотри получишь ремнем по мягкому, как бывало.
— Ну, мягкого уже не осталось, — возразила бабушка Айбала. — Одни кости остались. Довел!
— Что, жалеешь?
— А еще бы: такого жениха упустила. Променяла сокола на ворона.
— Ах, значит, для тебя Али-Хужа, сокол, а я ворон? Да?
— Не каркай! Дай хоть вспомнить...
— Вспомнить? Что ты там вспоминаешь, старая? А ну-ка?!
— Самый сладкий час моей жизни, который потом снился всю жизнь... Как меня на лесной опушке целовал Али-Хужа.
— Что-о?! А ну-ка, повтори! Он целовал тебя?
— Да. Еще до тебя.
— Значит, его поцелуй тебе дороже, чем вся жизнь со мной?!
— Дороже...
— Ну, нет! Ты хочешь раздразнить, чтобы я сказал те же слова, какие сказал Хажи-Бекир. Не дождешься! Но я покажу этому цыпленку Али-Хуже, как целовать мою жену.
— А я тогда не была еще твоей женой.
— Ах ты, потаскуха беззубая!
— Не кричи, козлиная борода!
— Я тебе покажу козлиную бороду! Я тебе покажу!.. На этом крючке висел ремень, где он, где?
— Висел сорок лет назад.
— Вставай, собирайся!
— Можешь ехать, а я останусь, — сказала бабушка Айбала и натянула одеяло.
— Клянусь, не останешься! А-а, тебе хочется с Али-Хужой вспоминать лесную опушку? А? Ну нет, ты пойдешь со мной. В один ботинок обе ноги сунешь и пойдешь! — Хужа-Али схватил жену, чтобы поднять с постели, но сам упал.
— Эх, силенки у тебя не осталось, старый...
— Я тебе покажу «силенки»!
— Не надо. Давай уж сама встану, что ли... — И бабушка Айбала поднялась. — А твой зять «сельсовет», думаешь, отпустит?
— А я его и не спрошу.
— Ой, как холодно. И топить нечем. Клянусь, ты прав: лучше уехать туда, где теплее...
— Видишь, видишь! Я же это решил.
— Правильно решил. Я давно хотела пожить где-нибудь в другом месте... Ну, собираться так собираться... Укладывай вещи!
Бабушка Айбала засуетилась, вытащила старые деревянные сундуки с харбукскими замками. И Хужа-Али призадумался: почему она так проворно, будто давно этого жаждала, укладывает вещи? Уж не разыграла ли его старуха?! Нет, нельзя допустить, чтоб жена одурачила его!
— А как же нам быть со скотом? — спросил он.
— Продадим кому-нибудь или оставим дочери, — беззаботно отозвалась старуха.
— Поди, сакля-то без присмотра разрушится...
— Пусть рушится.
— Ах, тебе на все наплевать, лишь бы уехать! — вскричал Хужа-Али. — Нет, меня не проведешь! Я не брошу хозяйство. Потуши свет и ложись спать...
— Вагабай, вагарай! Что за человек, а?! — всплеснула руками бабушка Айбала. — Ты же позоришь свою папаху: у мужчины должно быть одно слово, а не десять!
— Я дал слово, я и взял обратно. Все! Вижу, как обрадовалась. Протянул собаке кость, так она норовит вместе с пальцами оторвать...
Бабушка Айбала нашла в сундуке платье, которое надевала лет пятьдесят назад: со звонящими нагрудными подвесками из серебряных монет. И не стерпев, надела его сейчас, выпрямилась, сказала улыбаясь:
— Погляди-ка!
— Хоть подвенечное надень, все равно ничего не изменится.
— А помнишь, как в этом платье я сводила с ума шубурумских парней?
— Да, это ты умела... Вертела талией, как лиса хвостом, строила глазки, груди выпячивала и будто ненароком проводила по ним рукой... Ох, и дурой была! Чего смеешься?
Бабушка Айбала улыбалась воспоминаниям.
— В этом платье, — сказала она негромко, — я была на опушке леса...
— Когда тебя целовал Али-Хужа? Да?!
Айбала кивнула.
— Да... Как он обвил меня своими лапами тогда... — Она фыркнула и даже закрылась рукавом.
— Эй, женщина! Еще одно слово — и придется для тебя копать могилу, — заорал, вскакивая, Хужа-Али. — Не желаю я видеть это проклятое платье!
И он так рванул подвески, что серебряные монеты, звеня, разлетелись по всей комнате.
— Уедем немедленно! — кричал старик. — А я-то думаю: отчего бы это хинкал у нас всегда вкуснее, если в гости пришел Али-Хужа? Ни дня не останусь в ауле, где этот собачий сын!
— Ты попробуй сказать ему в лицо.
— И попробую! А что, я боюсь его, что ли?! Собирайся!
— Нет уж, хватит играть...
— Да ты что? Забыла, кто с тобой разговаривает?
— Уезжай один... Погоди, я припомню тебе, как рвать мои воспоминания, — говорила бабушка Айбала, собирая рассыпавшиеся монеты.
— Ой, смотри: лопнет мое терпение! Нет, больше ты его не увидишь. Собирайся.
Хужа-Али стал сам запихивать вещи в сундук, в чемоданы. Вскоре стала помогать и бабушка Айбала; связали узлы... А там и рассвело, во дворе замычала корова.
Угрюмо оглядел свое добро Хужа-Али.
— Неужели вот это — все?!
— Что все?!
— Не знал, что мы так бедно жили! А ведь жизнь ушла...
— Только теперь заметил? — горько усмехнулась бабушка Айбала.
— И даже никакой мебели... Ну, что ж, пошли в сельсовет. Попросим хоть вьючную лошадь.