— Как мама?
— О, мама остается мамой! Она так не хотела, чтоб я ехала. Так не хотела. Не понимаю — почему? Чем она напугана, почему живет в постоянном страхе?
— Твоя мать — мужественная женщина.
— Видно, мужество партизанское и мужество… обыкновенное… житейское или материнское, не знаю, как сказать, — разные вещи. Многие из вас стали не теми, что были тогда.
— Твоя мама не стала другой.
— Вы редко ее видите.
Завальсировал Василь, один, склонился перед ними в низком поклоне. И Виталия сразу перекинула руки с плеч отца на плечи сына. Удовлетворенно прорычал Клепнев!
— Правильно! В отставку старье!
Иван Васильевич это услышал, но нисколько не обиделся на Клепнева. Было весело, все принималось легко — любые шутки, любые слова. Василь почти все время танцевал с Виталией. Он не скрывал своего увлечения. Наклонялся к девушке, шептал что-то на ухо, влюбленно вдыхал запах ее волос, иногда пристойно и деликатно касался губами прядки на виске. Виталия, охмелевшая от вина, от радости, смеялась, может быть, громче, чем надо. Но смеялись все, и на нее никто не обращал внимания. Кроме Лады. Иван Васильевич видел, какие взгляды бросала дочь, и это было единственное, что тревожило и немножко огорчало. Неужто и Лада может разочаровать? Как Маня. Как зять. Как Валентин. Да, и Валентин — веселый, довольный, не пропускающий ни одного танца. Как некоторые другие старые друзья. За последние годы слишком много было разочарований. Пожалуй, хватит. Радовал сын — вернулся в его отцовское сердце таким, о каком он мечтал. Всегда радовала Лада. И должна радовать по-прежнему! Надо бороться за эту радость! Вологодский парень, как с неба свалившийся, не должен — не имеет права! — так приземлить ее, чтоб она лишила отца счастья следить за ее взлетом, видеть, как эта родная черненькая головка проникает в недосягаемые для многих глубины строения Вселенной.
Витька Дзюба был влюблен в Ладу. Теперь страдал. Еще более всклокоченный и измятый, ходил с двумя бокалами вина и каждому предлагал выпить с ним. Но физик был пьян, и никто его не поддерживал. Мужчинам он говорил:
— Черт с тобой! Ты бездарный тип.
Это обидело тоже опьяневшего и огорченного Феликса Будыку, и они чуть не сцепились. Дзюба залил кандидату портвейном новый костюм. Клепнев сказал Дзюбе:
— Подонок!
— Сам ты подонок! — огрызнулся студент на толстого опекуна.
Ивану Васильевичу вдруг захотелось, чтоб маленький Дзюба устроил большой дебош — дал Клепневу по физиономии. Но вмешалась Лада:
— Витя, ты позоришь физиков.
— Пардон, мадам, — сказал Дзюба и осушил невыпитый бокал. — Я пью за ваше счастье, мадам.
Милана пошла замывать сыну костюм. В столовой, за пустыми столами, сидели поэт и командир и вели бесконечный спор о партизанской стратегии и тактике.
Обиженный физик пошел к ним. Пожаловался.
— Я не умею танцевать.
— А что ты умеешь, патлатый? — недоброжелательно спросил поэт, недовольный, что прервали его рассуждения о рейде генерала Сабурова.
— Я умею расщеплять атом.
— Правда? — искрение удивился поэт. — В таком разе давай выпьем. Садись.
Через пять минут партизанский историк превратился в великого ученого-атомника. Старый командир получил отставку и, зевая, пошел смотреть на танцы. Физик и лирик кричали, объясняли друг другу суть миров и антимиров.
Квартира превратилась в ночлежный приют. Хозяевам пришлось поместиться в комнате, где шел пир, на нешироком диване. В углу за столами, на охотничьем плаще и ватнике Антонюка смачно храпели на полу поэт и физик. Иван Васильевич лег первым. Ольга Установка пришла, села на край дивана, распустила волосы, чтобы прибрать их на ночь.
— Как я устала, — сказала она.
— Диво ли! Даже у меня гудит все тело.
— В танцах ты не отставал от молодых.
— А в чем я когда-нибудь отставал?
Она сдержанно вздохнула. Помолчали. Иван Васильевич понимал, что обязан сам рассказать всю правду, что эгоистично и жестоко испытывать терпение жены. Но страшно хотелось услышать, как Ольга спросит о Виталии.
— Иван, я редко расспрашивала о твоей партизанской славе.
— Не надо иронии, Ольга.
— Мое счастье, что я могу с иронией. Теперь это легко. А знал бы ты, чего стоила мне эта ирония тогда… Ты думал, что я ничего не знаю…
— Я не думал. Тебе рассказала Милана. Чтобы выставить свою святость, Будыка не мог не выдать грешного товарища.