Такие женщины, как Ольга, кроме материнского эгоизма, обладают поразительной интуицией и мудростью. Редко случалось, чтоб выходило плохо, когда он поступал по совету жены. Но все эти размышления мало утешали, да и не одно ощущение вины грызло сердце. Оно что тот камешек, с которого начинается обвал. Росло, как снежный ком, как опухоль, другое — страх, что он, оторванный от большого дела, теряет характер, становится безвольном и не нужен даже детям — не авторитет для них. Такие приступы случались с ним в начале его вынужденного бездействия. Но тогда он становился злым и активным. Шел доругиваться с теми, с кем не доругался. Теперь ни с кем ругаться не хотелось. Теперь он добрый, мягкий. И эта мягкость не нравилась, пугала. Он провел еще одну бессонную ночь.
«Мне звонил Антонюк, чтоб не запахивали ни одного гектара».
«И я согласен с Антонюком. Мы подрубаем не сук — корни».
«Иван Васильевич, что ты делаешь? Ты один — против всех».
«Как видите — не один. Прислушайтесь к голосу тех, кто растит хлеб на поле, а не в кабинетах».
«Это демагогия. Я вынужден официально доложить в ЦК».
«Григорий Фомич, это давно сделали без вас. Докладчиков всегда хватает».
«Я уважаю вашу принципиальность. Но почему я должен верить вам и не верить крупнейшим ученым, с которыми консультировались и которые целиком поддерживают эту идею? Есть расчеты…»
«У меня тоже расчеты».
«Я читал вашу записку. В ней много интересного, однако же…»
Вот так — однако же… Ты — умный человек. У тебя хватило мужества недавно самокритично признать: «Мы иной раз допускали волевые решения». Иной раз… Те же, что были тогда пламенными защитниками новшеств, и теперь на первых местах. Их многоопытные помощники выписывают положения из моей записки и вставляют в доклады. Все правильно! Все поставлено на свое место! И я молчу! Я могу радоваться: победил.
«Пойлу хоть погляжу на него. Не принять он меня не может. Просто интересно, как он будет теперь смотреть мне в глаза».
«Не надо, Иван. Я знаю твой характер. Поругаешься. А кому это нужно?»
Ты умная, Ольга. Кому нужно, чтоб я поругался с дураком и карьеристом? Кому нужно, чтоб я признал Виту?.. Ты — добрая. Ты не пилишь, не упрекаешь… Ты спишь… А мне опять надо глотать снотворное. Творить сон. Сон! И видеть во сне жизнь. Павел, ты хотел бы, чтоб она была твоей дочерью? Так было бы проще. Для всех. Для нее. Для Нади. Для Ольги и наших детей. Признаюсь: я думал об этом. Но не мог без твоего согласия. И Надя, видимо, не могла. Назвала Шугановича. Такого же чистого, как ты. Может быть, чувствовала, что он тоже любил. Так же, как ты. Молча, стыдливо, по-юношески. Я обокрал вас. Тебя — живого. Его — и живого и мертвого. Но ведь он ни одним взглядом не выдал своей тайны. А если б и выдал, было уже поздно. Так же, как опоздали твой бунт и твое признание. Я был ослеплен. Чем? Властью? Ответственностью, которую взвалил на себя? Горем? Болью за муки людей? Я был старше вас. Тебя, Васи. Я командовал вами. И такими, как Кравченко. Дедами. Я умел повести людей в бой. Но чего-то я не умел. Чего? Считал, что в главном — в верности народу, партии — у меня достаточно силы, убежденности, а человеческие слабости — их спишет война. Разве один я жил по этой формуле?
Не знаю, как кому, а мне война ничего не списала. Раньше, когда был моложе, в работе, в суете я временами забывал о твоем осуждении, Павел. Но оно висит надо мной. И мне тяжело. Прости меня, брат. Я уверен: живой ты простил бы. О, как мне хочется поговорить с тобой! Сейчас. В эту бессонную ночь. Теперь модно показывать в кино, как убитые на войне отцы приходят к возмужавшим детям. Я еще не дошел до подобной мистики. Не хочу, чтоб ты приходил такой, каким ушел из лагеря. Такой ты ничего не поймешь. А если бы пожил, то, верно, понял бы и простил. Но все равно Вита никогда не могла бы стать твоей дочкой, Зачем же я спрашиваю, хочешь ли, чтоб она была твоей дочерью? Она — моя дочь!
«Тебе ни разу не поручали контролировать сельскохозяйственные учреждения? Ха-ха! А я думал — ты сам боишься. Оказывается, тебя оттирают. Не подпускают близко к той области, где ты считался специалистом. Вот тебе и контроль! Идеалист ты, Иван. Весь твой контроль направляется теми, чью работу ты должен бы проверить в первую очередь. Но ты жаждал деятельности — и тебе подсунули мой институт. На. проверяй! И ты обрадовался — покажу себя. И ловишь блох. Неужели ты не видишь, что кому-то хочется столкнуть нас лбами? Кому-то это выгодно».
Валя… Валентин Адамович… Ты был идеалистом, когда мы смотрели смерти в лицо. А стал циником. Что тебя сделало им? Ведь у тебя все шло как по маслу. Достиг таких высот! Не без помощи же людей ты поднимался. Теперь тебе кругом мерещатся интриги. А я, битый и тертый, не верю в такое хитросплетение интриг. И в высокий смысл всей нашей работы верю. И в контроль. И в критику. В воспитание и перевоспитание даже таких поседелых зубров, как мы с тобой. Но, в самом деле, почему мне ни разу не поручили проверить какое-нибудь сельскохозяйственное учреждение? Там я, наверное, разобрался бы лучше, чем в машиностроении. Оттирают? Кто-то боится, что я увижу и скажу больше, чем надо? Однако же никто не может зажать мне рот. И не могут списать меня окончательно. Вспомнили же, позвали, предложили… Да, заговорил гонор. А у кого его нет, гонора? Но мой гонор непохож на твой, Валентин. Я ничего не выгадываю для себя. Завтра я пойду к тем, к кому сохранил уважение, и скажу: «Дайте работу. Любую». Нет, я напишу… «Дорогой Петр Федорович! Не хочу выставлять себя ни героем, ни мучеником. Не буду говорить о прошлом. Время показало, кто прав… Не обещаю, что в будущем не испорчу кое-кому нервы. Но прошу дать возможность приложить мои знания агронома и опыт организатора к осуществлению тех задач, которые выдвигает партия и которые — верю — помогут быстро поднять сельскохозяйственное производство».