«Черт» этот, Валентин Адамович, красивый и монументальный, в черной тропке, сшитой не хуже, чем костюм его жены, засунув большие пальцы в кармашки жилета, расхаживал по комнате перед хозяином, который с ногами забрался на широкую тахту и казался там, в тени — горел один торшер у стола, — мальчиком.
— Слышал, что сказал Дуглас Хьюм в своем последнем интервью о наших переменах?
— Не имел счастья присутствовать на его пресс-конфеенции.
— О, типично английский юмор! Говорит: парадоксально, как все в двадцатом веке: самый речистый деятель сошел со сцены, не сказав ни слова.
— Аккуратно ты слушаешь некоторых брехунов, — не без язвительности бросил Антонюк.
Будыка раскатисто захохотал, словно гром прокатился, пост затихая. Иван Васильевич подумал, что зять его хохочет слишком коротко, а этот ученый муж слишком долго. По рангу.
— Мне присылают бюллетень зарубежной информации.
— Хорошее у тебя настроение сегодня.
— А почему бы ему быть плохим? Все, что делается, делается к лучшему. Послушай людей, от которых ты оторвался.
«Еще один из тех, кто «не отделяет себя от народа», как мой зять.»
— Где мне слушать! На «инфарктштрассе», где прогуливаются пенсионеры?
— А что ты скажешь на такое сообщение: есть мысль вернуть тебя на работу?
Антонюк почувствовал, как забилось сердце, кровь ударила в виски. Но вслед за мгновенной радостью — злость.
— А я не хочу. Мне хорошо в пенсионерах.
— Понравилось сидеть в кустах? Не ври, Иван. Скажи кому другому, по не мне. Я тебя знаю как облупленного. Насквозь вижу. Твоя партийная совесть, твоя энергия…
— Люди меняются, дорогой Валентин Адамович. У тебя давно уже не было охоты заглянуть мне в душу… А я теперь не тот…
— Не попрекай. Ты знаешь, как я был занят это время. Представляешь, что значит докторская?! Из всех твоих качеств я знаю два, которые причинили немало хлопот и тебе и другим, — упрямство и гордость, прямо-таки шляхетская, как у моей жены…
— У меня еще всегда было собственное мнение. Не забывай, пожалуйста, об этом.
— Из упрямства и гордости ты можешь отказаться. Ну и дурак будешь! Через год-два о тебе забудут. А ты мог бы еще поработать с пользой… для народа.
— Ты уговариваешь так, будто к себе сватаешь.
— О, если б мне тебя отдали, я нашел бы для тебя должность, хотя ты и не техник!
— Клепнева заменить не могу.
— Что ты мне колешь глаза этим Клепневым! Ты держал возле себя Кацара, я — Клепнева. Когда по уши загружен работой, наукой, общественной деятельностью, необходимо, чтоб тебе помогал такой вот организатор… Иначе запаришься.
— Мне обидно за Кацара, что ты равняешь его с Клепневым. Кацар был специалист, светлая голова, лучший референт по экономике. Человек сгорел на работе.
— О покойниках говорят только хорошее. Знаю. А ты скажи обо мне, живом, доброе слово. И даже о Клепневе.
О таком, каков он есть, со всеми его грехами. А я скажу о тебе. В этом суть товарищеской взаимопомощи.
— А как с критикой? — прищурился Антонюк, с интересом разглядывая дородную фигуру друга.
Будыка захохотал, опять так же — длинно, раскатисто.
— А тебя, Иван, с твоих принципиальных позиций ничем не собьешь. — И, прервав смех, сказал серьезно — За это я тебя люблю. За чистоту твоих намерений.
— Спасибо. Давно уже не слышал я признаний в любви.
— Не иронизируй. Иван, над самым святым — над дружбой. Имей в виду, ирония портит человека. Можешь стать скептиком и циником. Сам себе перестанешь верить.
— Не волнуйся. Моя вера в себя весьма прочна.
— Только в себя?
— И в добрых людей.
— А меня к каким причисляешь?
— Тебя? К средненьким.
Будыка не загремел хохотом, а неожиданно рассыпал незнакомый мелкий смешок, недолгий — словно горсть бус уронил на пол.
— Благодарю. Могу надеяться в будущем на более высокую аттестацию?
— Постарайся.
— Ох. Иван. Иван… Представляю, каково Ольге с тобой. С таким характером…
— Захотелось поплакать над ее судьбой? — Антонюк одним махом, с акробатической ловкостью, спустил ноги, сунул их в тапки, вскочил, готовый, казалось, к драке. — Плакальщик! — И выругался.
Валентин Адамович стоял посреди комнаты спокойный, добрый, с высоты своего роста смотрел на друга и улыбался ласково, почти с умилением, как бы говорил: «И такого я тебя люблю!»
— Ты, Иван, меня удивляешь и восхищаешь. В партизанах при всей энергии ты иногда казался флегматиком. Самый рассудительный командир!.. А под старость становишься холериком… И холерой! — И засмеялся, не захохотал, а засмеялся естественно.