Вьюки с едой были на том сарлыке, который вез Крупицына. Второй шагал под мешками со снаряжением — Август ехал на нем, а впереди всех двигался Досмамбет, проводник. Всплыло перед зажмуренными глазами его лицо, круглое, веселое, обожженное морозом. Всю дорогу он пел фальцетом, пытаясь переводить Крупицыну слова.
— Этот песня, «Алтын шакек», «золотой кольцо» по-русски, мой брат придумал. Другой «Серый голубь» называется. Когда мой друг женился, его друг этот песня в подарок придумал. Хорошо, а? Когда я жениться буду, он обещал придумать тоже. «Качырэшек» называется, «упрямый ишак»!.. — хохоча, он откидывался в седле и хлопал себя камчой по тулупу. Вряд ли ему было больше двадцати пяти.
…Позавтракав, тщательно упрятал в карман опустевший на четверть мешочек и поднялся. Десять зерен арахиса на второе и сколько угодно талой воды на десерт… Сыпануть бы разом в рот! Ледяной бес нашептывал, что после можно подбить горную куропатку, или улара, или даже архара, но Август рассудительно отвечал бесу, что так высоко куропатки и улары не попадаются, а скрасть и подстрелить архара при его охотничьей сноровке нечего и надеяться.
Закрывая флягу, подивился своему спокойствию. Можно подумать, он гуляет по бульвару Дзержинского, кушая эскимо, а не тащится по снежному плато под ледяным небом, с паршивыми крохами съестного и севшими термобатареями, рискуя сам сделаться пломбиром… Такое объяснимо только в двадцатом веке, когда человек уверен, что его ищут и найдут. Или в первом, когда рассчитывали только На свои силы и опыт.
Силы пока есть. С опытом хуже.
Именно поэтому он сперва так ухватился за эту возможность. Теперь-то ясно, что надо было отказаться наотрез. Ах, Крупицын, Крупицын! Охотнику, видите ли, показалось, что он узнал талуб-явана!..
Чоро. Темная кожа, раздутые ноздри, сжатые губы, прищуренные, окруженные морщинками глаза. После того зоркого, почти недоброго взгляда, каким он их смерил, Августу расхотелось говорить с ним. Опустив подбородок в воротник свитера, Чоро сидел на поджатых ногах возле очага. Отсветы пламени вились по его замкнутому лицу.
На все крупицынские вопросы Чоро отвечал уклончиво или отмалчивался, явно присматриваясь к гостям. Крупицын от нетерпения придумал хитрый маневр — стал расспрашивать, какие звери водятся здесь. Мало-помалу Чоро разговорился и даже рассказал, скупо и угрюмо, как ему пришлось ловить снежного барса для Фрунзенской зообазы. Рядом сидел его восьмилетний сын в такой же, как у отца, волчьей шапке и гордо слушал. Скоро беседа перешла на то, ради чего они поднялись в аил.
Три дня назад Чоро ушел на охоту. Лицензии колхоз выправлял заранее — зимой Кара-Мойнок отрезало снегами, а вертолеты обычно садились раз в месяц. Свалив двух козлов, он ранил третьего, но подранок поскакал прочь. Оставив напарника сторожить туши, Чоро погнал козла по скалам, чтобы измотать, и тот долго карабкался по камням, забрызгивая снег кровью. Чоро сумел подобраться на выстрел, но убитый козел упал вниз, в лощину. Был час дня, Чоро мог не вернуться в аил засветло, и все же решил рискнуть.
Спустившись по веревке, он издалека увидел, что туша шевелится. Чоро удивился: на этот раз он попал козлу под левую лопатку. Подойдя ближе, он разобрал, что возле туши вертятся какие-то животные. Он громко крикнул и выстрелил в воздух.
— А кто?.. — перебил Крупицын, тиская шапку.
Чоро поморщился на такую невыдержанность, но ответил:
— Маймун.
— Обезьяна?! — в один голос вскрикнули Крупицын и Август.
— Оова, — кивнул Чоро. — Абдан чон.
Очень большая обезьяна на Тянь-Шане?.. По словам Чоро, их было две. Бежали они на задних лапах, изредка пригибаясь и отталкиваясь от сжатыми в кулак кистями, как это делают шимпанзе, молча и так быстро, что Чоро не успел толком разглядеть — даже трофейный двенадцатикратный бинокль не помог. Скоро они исчезли в камнях. Чоро едва успел вернуться к встревоженному Асанкулу. К аилу подходили уже в сильную метель. К ночи сорвался буран и мел трое суток.
Крупицын лихорадочно записывал все, что переводил племянник Чоро, Досмамбет. Август молчал. Все это пахло сенсацией, но охотник ему не нравился. Когда тот замолчал и хлебнул остывшего чаю, Крупицын захлопнул блокнот, но пальцы его нетерпеливо шевелились. Потом Чоро встал, попрощался и ушел с сыном.
Всю ночь, ворочаясь в спальном мешке с боку на бок, Крупицын возбужденно и тоскливо говорил:
— Тебе не понять, ты не антрополог. Боже мой, какая возможность! Неужели это и правда снежный человек? Есть гипотеза, что это неизвестным образом уцелевшие неандертальцы. Какая брешь в науке заделывается одним махом! Это почище открытия Лики. Да что там Лики!..
Он сбросил мешок и сел. Очки его блестели в скудном свете обледенелого окна, ему было жарко от возбуждения, и спать он не хотел. Августу, досыта набродившемуся с камерой по окрестностям, невозможно было уснуть под его восторги. Он вяло слушал, задремывая и просыпаясь. Но вдруг сон слетел и с него.
— Послушай! — он приподнялся на локте и повернулся к антропологу. — А спутать этот «Зверобой» не мог?
— С одной стороны, — в раздумье проговорил Крупицын, — здесь нет похожих животных. С другой, он слишком точно описал некоторые особенности поведения крупных гоминид, понимаешь?
— У-у-у, друг мой, — Август скептически поджал губы. — «Клуб кинопутешествий» да «В мире животных» нынче все смотрят!
Крупицын тогда рассердился за недоверие к его интуиции, затем принялся вербовать в кинооператоры экспедиции. Август пробурчал что-то о шкуре неубитого медведя и предложил приятелю быть гуманным — заткнуться и дать ему поспать хоть три часа…
Утром они пошли к заведующему скотофермой, договорились насчет сарлыков и вьючной упряжки, оформили все документы и только тогда отправились просить Чоро проводить их до места.
Хозяин усадил их подушки под великолепным ширдаком, на котором висели два ружья, нож в инкрустированных ножнах и камча с ручкой из косульей ножки с копытцем. Только одна шкура была растянута на торцевой стене — медвежья, черно-коричневая, выделанная вместе с когтями и головой, скалившей желтые клыки. Жена подала чай с молоком. Когда Крупицын изложил дело, Чоро выслушал молча и отказался наотрез. Никакие соблазны и уговоры не подействовали.
Отчаявшийся антрополог кинулся искать его напарника Асанкула, но у того кончился отпуск и он уехал во Фрунзе. Крупицын заметался — и тут вмешался Август.
Первым делом он оставил Крупицына дома, хотя тот, похоже, мог вот-вот умереть от неподвижности. Затем Август разыскал парня, накануне переводившего разговор. Прошлым вечером он заметил, как горели у того глаза, когда Август при нем заряжал и смазывал камеру, чтобы не отказала на морозе. Он сделал ставку и не ошибся: Досмамбет охотно согласился. Август, умолчав про отказ Чоро, пообещал научить его снимать. Воспрянувший духом Крупицын за сутки раздобыл все, что можно, и в четверг утром они тронулись в путь. Маленький караван выбрался за пределы аила, Досмамбет уже повернул головного яка по направлению к горам, когда Август, ехавший позади, вдруг оглянулся.
На сопке, за которой лежал аил, стоял всадник. Август сразу узнал Чоро и его мохнатого, в зимней обындевевшей шерсти коня. Охотник сидел неподвижно, чуть ссутулившись, и смотрел на них.
Словно морозный ветер донес всю недоброжелательность, тревогу и презрение Чоро. Ощущение было слишком сильным и отчетливым — Август знал за собой эту восприимчивость. Заметив, что оператор оглянулся, Чоро толкнул коня каблуками и медленно съехал вниз.
Дорога была не особенно трудной. Досмамбет пел, Крупицын улыбался. Погода была отменная — морозно, сухо, ясно. Августу удалось снять несколько интересных кусков и прекрасную панораму самого начала ущелья.
Смеркалось, когда они были у места, где Чоро с Асанкулом подстрелили первого козла. Досмамбет быстро Отыскал участок для лагеря, распряг и привязал яков, пока остальные возились с устройством ночлега.