Филипп растолкал рабочих и опустился на колени — осмотреть раненого.
Все было ясно с первого взгляда. Он поднял голову и резко приказал:
— Немедленно коричневый ящик и сумку из моей машины. И воды! Кто-нибудь пусть вызовет врача из поселка.
Два человека сбегали к его «кенгуру» и принесли ящик и сумку с инструментами.
То, что надо было сделать теперь, он делал быстро и тщательно. Профессор Гаальб с кафедры общей хирургии неспроста предсказывал ему обширную практику и прекрасную карьеру…
Кто-то тронул его за плечо. Заканчивая перевязку, он обернулся. Это был давешний пожилой рабочий.
— Понимаете, доктор, другого врача-то у нас нету…
— Как это нету? — хрипло спросил Филипп.
— Был фельдшер, — объяснил пожилой рабочий, почему-то сняв кепку, — да вот запил и повесился…
«Ну медпункт хотя бы есть? Или аптека?
— Есть, есть, — заторопился рабочий, — вытребовали у компании, как же, есть…
Филипп поднялся, держа окровавленные руки перед собой, ладонями вверх. Раздумывать некогда: счет идет на минуты, и никто не знает, какая из них может оказаться для парня последней. Что там кричал этот старый лекарь? «Вы никогда не увидите меня исчерпавшим все мои средства!..» Кажется, так.
Он коротко распорядился:
— Поднимите его, только осторожнее, и несите за мной. А вы, — обернулся он к голубоглазому рабочему, — отгоните мою машину к шоссе и ждите меня там. Поедете с нами в поселок.
Филипп сидел на белом табурете у открытого окна и жадно курил; В ушах странно шумело, — наверное, от усталости. Раненого увезла машина скорой помощи, прибывшая из города после того, как операция закончилась.
Голубоглазый рабочий стоял позади и смотрел на руки доктора, еще полчаса назад совершавшие жутковатые по своей силе и уверенности движения в кровавом месиве. Прокашлявшись, он наконец сказал:
— Ну, господин доктор, если бы не вы, не жить ему. Очень просто. Помер бы еще в поле, и все тут…
Филипп выбросил сигарету. Потерев покрасневшие глаза, он тихо сказал:
— Как он кричал… Никогда такого не слышал…
Рабочий уставился на него с некоторым изумлением, но, не решаясь перечить доктору, пробормотал:
— Это точно, кричат… Ведь не ногти стригут, живое тело… Только парень-то, господин доктор, не кричал…
Филипп, снимавший халат, замер. Потом, не вытащив руки из рукава, повернулся к рабочему.
— Я же его услыхал на шоссе. Потому и свернул!
— Оно, конечно, господин доктор, кричат, орут, даже страшно бывает, И матерятся тоже… Но парнишку-то, когда втянуло, вперед дернуло да головой об корпус. Он и сейчас еще, верно, не знает, что с ним сталось. А так — кричат! Жена его, это… А вот дирекция, значит…
Он совсем сбился и умолк, не зная, куда деваться от смущения.
Филипп молчал.
Теперь он ясно слышал, как за окнами маленькой амбулатории, там, в поселке, лежащем у темных склонов, под хмурым небом, далеко от больших городов, вздымался, опадал и вновь вырастал, словно пожар под ветром, тоскливый хор глухих стонов, бессвязных жалоб, болезненного шепота.
В эту минуту он понял с пугающей, мгновенной ясностью, — так видят молнию, — что никогда не сможет уехать, уйти, убежать отсюда, даже если захочет этого больше всего на свете…
— … Дослушай ты меня наконец! — раскрасневшийся Бреннан грохнул кулаком по столу. — Не ты им нужен, а они тебе! Им наплевать друг на друга, они дохнут и будут дохнуть! В тебе все дело, а не в них!
В сердцах он оттянул галстук и расстегнул воротник. Филипп невесело посмеивался. Ли явно ожидал чего-то другого — финансовых затруднений, шантажа там или козней мафии — пусть скверного, но понятного. А тут… Он попытался объяснить еще раз:
— Ты понимаешь, я единственный здесь… Часто они и сами не успевают понять, что больны. А я уже знаю. Нет, это не телепатия. Я как будто становлюсь этим человеком, и я различаю кем.
Бреннан мрачно слушал. Потом, глядя на прошлогодний календарь, висевший над стойкой бара, спросил:
— А ты не пробовал уехать?
— Да, — просто ответил Филипп. — Только не смог. Я везде их слышал.
— Ну и влип же ты, парень! — покачав головой, со внезапным сочувствием протянул Бреннан. — Прямо этот… Альберт Швейцер!
— Сходство есть… — Филипп устало потер глаза. — Это даже не профессиональный долг и уж совсем не филантропия… Но дело и во мне самом, тут ты прав. Может быть, это какая-то деталька в моей физиологии, может быть, я, как приемник на одну волну, настроен на страдание, боль — не знаю… Я оказался там раньше, чем понял, что произошло. Услыхал это и слышу до сих пор я один. Я проверял. Вот и все мои доводы. Так-то, Ли.
Он встал, застегнул сырой плащ. Положил руку на плечо Бреннана и хотел что-то сказать, но вдруг передумал, хлопнул его по плечу и быстро зашагал к выходу. Бреннан безмолвно глядел ему вслед.
Филипп давно уже скрылся в дверях, когда Бреннан вдруг вскочил и выбежал наружу.
На улице хлестал сплошной ливень. Фонари не горели — в этой деревне их сроду не было. Бреннан несколько минут всматривался в темноту. Потом поежился и пошел к себе в номер.
Он долго упаковывал чемодан, все время о чем-то думая. Заперев крышку, вздохнул и улегся спать.
На рассвете дождь перестал. Бреннан проснулся оттого, что слепящий луч, отраженный подносом, падал прямо на его лицо. Побрившись, оделся, позавтракал — все быстро, но с удовольствием, — отличный будет день!
Машину подали к самым дверям. Бреннан расплатился, выехал на дорогу, курившуюся паром, и, разворачиваясь, в последний раз взглянул на поселок в зеркало заднего обзора. Радио, включенное на всякий случай, гремело вовсю.
Пальто он не снял. Сил осталось только дойти до постели, а не упасть посреди комнаты. Рука неловко подвернулась под бок, но вытащить ее он не смог.
Прямо перед глазами было окно, сейчас темное и почти не отличимое от стены. В нем плавала, дрожала и двоилась маленькая белая звезда. Доктор Тендхувенн старался смотреть на нее. Ему было легче, когда он ее видел — вокруг было слишком темно.
Первые симптомы появились восемнадцать месяцев назад. Он заметил их почти сразу, но поверить не захотел. Была какая-то особенная издевка в том, что заболел именно он, врач, двадцать с лишним лет лечивший других.
Утром он все-таки встал. Правда, чуть не упал лицом вниз, когда пытался достать ногами задвинутые под кровать туфли. И одевался полчаса вместо обычных десяти минут. За последние полгода он приспособился и к этому. Его даже хватило на то, чтобы кроме чашки горячего кофе и двух таблеток анаксина съесть еще два тоста. Потом он немного отдохнул, натянул пальто и вышел.
Он давно уговаривал Жозе лечь на операцию. Пока еще были шансы на успех. Бармен боялся и операции, и того, что потеряет работу, да и денег на лечение в городе у него не было. Он тянул и тянул, а время уходило. И Филипп Тендхувенн вышел из дома только затем, чтобы вдолбить ему, наконец, что откладывать опасно.
Но за целый квартал от нужного переулка он вдруг со знакомой тоской ощутил, как стон набирает силу, почти оглушая его… Грустному немолодому португальцу, бог знает как забредшему сюда в поисках какой-нибудь работы и хоть какого-нибудь счастья, вдруг стало нестерпимо больно и страшно.
И как двадцать два года назад, доктор Филипп Тендхувенн, преодолевая свою и чужую боль, задыхаясь и едва не падая, побежал по неровной, плохо вымощенной улице.
«Не надо было этого делать…» Звезда дернулась и расплылась.
Перепуганные дети сбились в кучу на диване. Младший тихо плакал. Паулина что-то умоляюще объясняла по-португальски. Филипп не понимал ни слова и лишь терпеливо кивал.
После укола Жозе стало легче. Он клятвенно пообещал доктору, что — мадонна свидетельница — непременно ляжет на операцию. Мадонна с отбитым пальцем стояла в нише и благостно улыбалась.