Мама и отец позвонили. Артюха тоже. Платон Петрович сотворил целое послание. Сорок два поздравления от «космонавтов». Энгельмайер написал стихи, я их перевел с грехом пополам, но сам, без Машины. Что-то сумбурное, но небезынтересное. Ксавер молчит, наверное, опять болен. Куча поздравлений из Центра, из генеральной инспекции ВНИП, с Земли-Главной, от совершенно незнакомых людей.
Шесть слов от Тельмы, по-русски: «Поздравляю, желаю летать долго, спокойно, высоко».
Итак, двадцать два года назад Платон Петрович Гагуа подхватил меня, мокрого и еще даже не орущего, на ладонь в стерильной перчатке, а целая бригада в скафандрах проворно распечатала отсек, где я и прожил девятнадцать последующих лет. На открытом воздухе я провел целых семь секунд! В моей крови нет ни Т-, ни Б-лимфоцитов, и восемь лет Платон Петрович возился со мной, пытаясь стимулировать возникновение иммунитета, снимая опасность мутации, конструируя новые и новые системы обеспечения. Выпьем за него — и за тридцатилетнего и за теперешнего. Ему прежде всего я обязан тем, что оказался годен к орбитальному полету, тем, что могу чувствовать себя человеком, пусть не стопроцентно нормальным, но все-таки живым. Выпьем за всех, кому я обязан. За МОЮ Землю.
Потом концерт. Все мои любимые вещи сразу. «Как мысли черные к тебе придут, откупори шампанского бутылку иль перечти «Женитьбу Фигаро».
22.15.12 бв. Наконец понял, что с локатором! Пятница торжественно лишен свободы передвижения. Совершенно случайно я увязал его регулярные недомогания с капризами системы ориентации — в углу рубки выходит ее кабель, и оболочка его розовая. Цвета обожаемой моим зверинцем фруктовой массы! Когда в помете Пятницы оказались кусочки изоляции, все стало ясно. А я-то мучился!
В почте нашлась посылка — книга Энгельмайера, и не кассета, а невероятно роскошное издание, на бумаге. Платон Петрович написал ему, и он прислал мне экземпляр с дарственной надписью. Буду читать. В немецком я не силен, а на суггестивную программу у меня сейчас времени нет.
23.02.18 бв. Сегодня вспоминал, как увидел в детстве жука. Он залетел в комнату и приземлился на раме ок-на в шлюзе моего отсека. Когда он медленно и солидно пополз, мне стало жутко интересно. Я хотел потрогать его, но мешал пластик — и ничего не получалось, а жук все полз и полз, сине-вороненый, важный, длинноусый и красивый. Вскоре он свалился на пол, побарахтался немного, расправил крылья и улетел, а я сел и заревел так, что родители-было раннее утро — вскочили как ошпаренные и кинулись к «рукавам», утешать меня. По-моему, тогда я впервые почувствовал, что чего-то лишен. Права свободного передвижения, как Пятница.
Для него это не особенно обременительно. А для меня? Собственно, в чем я стеснен? Желаешь, можешь надеть скафандр и на всю длину фала — за борт. Масса острых ощущений. Или бери отпуск, натягивай тот Же скафандр — и на Землю, посмотреть на Москву с Ленинских гор.
А это и в самом деле неплохо… Приехать рано-рано утром, когда все прохладное, росистое и розовое от восхода, внизу шелестит зелень, горят купола, а гранитные перила почти красные, и университет стартует в светлое небо, как крейсер звездного класса. Постоять так минут двадцать, пока некому пялиться, до первой платформы с туристами…
Мама писала… Смотри-ка, я успел привыкнуть к этому глаголу! Мама говорила, что мой отсек в полном порядке, на расконсервацию понадобится не больше полутора часов, так что я могу прилететь, когда захочу. Земля… И все же здесь я иду по своему трехметрово-му коридору, на мне только шорты, майка или компенсационный костюм, если гравигенераторы выключены. Я такой же, как сотни других работников ВНИПа, я делаю столько же, сколько они, и даже немного больше. Здесь я — дипломированный пилот-наблюдатель и инженер-эксплуатационник замкнутых систем, кандидат физико-математических наук, молодой астрофизик, подающий надежды и оправдывающий оные. На Земле я — жалостный монстр. Там я волей-неволей начинаю заботиться об одном: как бы не осуществилась одна из ста тысяч угроз для моей драгоценной жизни. Орда специалистов с упорством и искусством, достойными лучшего применения, страхуют меня, берегут, спасают. А я сижу в отсеке или в скафандре и смотрю, как они вертятся вокруг. Нет, слуга покорный! В миллионный раз спасибо ПП. До сих пор не знаю, чего ему стоило добиться для меня разрешения работать во Внеземном Научно-Индустриальном Поясе, когда нормальных-то кандидатов толпы…
Тельме труднее. Она привязана к Земле. Женщины в космосе, даже в ближнем, по-прежнему редкость. К тому же среди таких, как мы, мало-мальски здоровые люди встречаются нечасто. Я — исключение, созданное благоприятным стечением обстоятельств и неусыпным попечением медиков. Пока Тельма живет в Булунгу; ее родина до сих пор не вошла даже в Африканскую Федерацию. Ей повезло, что родители у нее по тамошним понятиям люди довольно состоятельные и в городе есть иммунологическая лаборатория, чьи специалисты наблюдают за ней с рождения…
Она очень тихая и молчаливая. Было видно, что она делает над собой серьезное усилие, чтобы спросить меня, не из нашего ли города знаменитая русская пианистка Нелли Торсуева. Тщеславясь, я ответил, что даже из нашего дома и вообще мы родственники. Как она взглянула своими огромными глазами, как руками всплеснула! Можно подумать, своей славой мать обязана именно мне. Вот тут-то мы и разговорились по-настоящему и проговорили почти все оставшееся до отправки наших отсеков время. И тогда я сдуру спросил, чем ей так нравится Торсуева. Тельма вдруг покраснела так, что ее светло-шоколадные скулы потемнели, и очень сухо сказала, что вообще очень любит музыку, «э сетера э сетера»… После этого она замкнулась еще крепче, чем раньше, и на мои натужные попытки поддержать хотя бы светскую беседу отвечала лишь односложными «уи, мсье» или «нон, мсье» и сдержанной улыбкой. Что ее задело, я так и не понял. Ладно, что-то я расписался. Поистязаемся, и спать.
Клаус Энгельмайер, «Чума на оба ваших дома!» (отрывок из книги; перевод машинный с последующей редакцией).
«…Рекламный отдел сработал, как часы, и Тедди, мой литагент, стал звездой номер два. Первой, разумеется, был я.
Мы были готовы к тому, что книга продержится в списках недолго, не больше месяца, но произошло непредвиденное: она продолжала раскупаться, и вряд ли дело было в рекламе, Пошел двенадцатый тираж, Тедди потерял голову. Писатели, которые на него раньше и высморкаться не захотели бы, набивались к нему сотнями. Как будто дело было в нем. Как будто дело было в них!
У них не было стекла. Они могли отгородиться от мира, и для многих он был опасен и беспощаден, но никто не мог того же, что я — заплатить жизнью за глоток дымного, пыльного, вонючего городского воздуха.
Никто.
Я один.
Когда наследники Тура перестали ломаться и уступили охотничий домик за двести семьдесят тысяч единиц, на треть меньше запрошенного, ко мне явился Поничелли.
Редкие зубы, редкие усы и светлые глаза, из-за контактных линз выпуклые и блестящие, как два объектива, — он был похож скорее на немца, чем на итальянца. Прав на экранизацию моей книги, которую он упорно именовал романом, Поничелли не получил: в конце концов, он так взбесил меня этим «романом», что я приказал Клейну вытолкать его. Команда всполошилась, потому что мониторы показали всплеск, какого давно не было.
Недели три я был занят переездом. Выписанный мной Джей Бигелоу сумел переоборудовать дом так, как мне хотелось, — из миллиардерского каприза в пригодное для меня жилье.
Мне уже давно хотелось жить в комнате, а не в отсеке. Охотничий домик — трехэтажный особняк из двенадцати комнат, с громадной гостиной и таким же громадным холлом. Холл и четыре комнаты первого этажа я отвел для команды и всего комплекса аппаратуры. Гостиную и три верхних комнаты Джей перестроил, загерметизировал и отделил от всего прочего стеной из стеклопластика. Ее можно было делать непроницаемо темной. Окна забраны бронестеклом, которое тоже можно затемнять. Когда я впервые нажал на клавишу, мне стало жутко.