Как я и задумала, мои носильщики остановились в Цзиньтяне. Я не стала выходить из паланкина из-за боязни, что кто-нибудь сможет увидеть меня. Дверца паланкина отворилась, и Снежный Цветок с сыном, сидящим у нее на плече, села ко мне в паланкин. Прошло семь месяцев с тех пор, как мы виделись с ней в Храме Гупо. Я думала, что от тяжелой работы она потеряет округлость, приобретенную во время беременности, но ее формы сохранились и были заметны под ее рубашкой. Ее грудь была больше моей, хотя ее сын был намного худее моего. Ее живот выдавался вперед, поэтому она и положила сына на плечо, а не держала его на руках. Снежный Цветок осторожно повернула своего малыша лицом ко мне, чтобы я могла рассмотреть его. Я отняла своего сына от груди и подняла его, чтобы мальчики могли посмотреть друг на друга. Им теперь было семь и шесть месяцев. Говорят, что все дети красивые. Мой сын был красивым, но сын Снежного Цветка был тоненьким, как речной камыш. У него были густые черные волосы, болезненно-желтоватая кожа, а личико было хмурым. Но, конечно же, я похвалила его, а она похвалила моего сына.
Раскачиваясь в паланкине, который подскакивал и кренился то в одну, то в другую сторону в такт ходьбы наших носильщиков, мы со Снежным Цветком говорили о наших планах. Она ткала ткань, в рисунке которой содержалась строка из поэмы, — работа очень сложная и требующая времени. Я училась готовить птиц в рассоле — сравнительно легкая задача, за исключением того, что все надо делать правильно и не дать им испортиться. Но это были простые удовольствия; а у нас были серьезные темы для разговора. Когда я спросила Снежный Цветок о ее жизни, она не колебалась ни секунды.
«Когда я встаю по утрам, у меня нет иной радости, кроме как покормить сына, — призналась она, глядя мне прямо в глаза. — Я люблю петь, когда стираю или ношу хворост, но мой муж сердится, если слышит, как я пою. Если он недоволен мной, то не разрешает мне выходить за порог, только по моим домашним делам. Если он доволен, то разрешает мне сидеть на помосте, где он убивает свиней. Но когда я сижу там, я могу думать только о тех животных, которых убили здесь. Когда я засыпаю вечером, я знаю, что завтра я снова поднимусь с постели, но восхода не будет, будет только тьма».
Я попыталась утешить ее. «Ты говоришь так, потому что ты молодая мать и потому что была зима». У меня не было права сравнивать свое одиночество с ее одиночеством, но и меня тоже окутывала печаль, когда я тосковала по своему родному дому или на сердце становилось тяжело от темных и все укорачивающихся зимних дней. «Сейчас весна, — произнесла я как для нее, так и для себя. — Дни будут длинные, и мы будем веселей».
«Мои дни тем лучше, чем они короче, — ответила она сухо. — Жалобы прекращаются, только когда мы с мужем ложимся спать. Я не слышу, как свекор ворчит, что чай слишком слабый, как моя свекровь укоряет меня за то, что мое сердце слишком мягкое; как мои невестки требуют чистое белье; как мой муж велит мне быть попроще; как мой сын требует, требует, требует».
Меня потрясло скверное положение моей половинки. Она была несчастна, а я не знала, что ей сказать, хотя всего несколько дней тому назад я пообещала, что мы будем более откровенны друг с другом. Меня все еще связывали условности, поэтому я была смущена и чувствовала себя неловко.
«Я попыталась приспособиться к своему мужу и своей свекрови, и от этого моя жизнь стала лучше, — произнесла я. Тебе следует сделать так же. Ты сейчас мучаешься, но когда-нибудь твоя свекровь умрет, и ты будешь в доме хозяйкой. Все жены старших сыновей, которые тоже имеют сыновей, в конце концов выигрывают».
Она горестно улыбнулась, и я вспомнила ее жалобы, касающиеся сына. По правде сказать, я их не понимала. Сын — это жизнь женщины. Это ее работа — делать все, что требуется для сына.