— Бо-о-о-о-ря-а-а-а! — раздалось совсем рядом, и я едва успел подхватить повисшую на мне мокрую и всхлипывающую, дрожащую от холода и страха Ляльку.
— Как ты мог! Как ты только мог уйти!.. Ты совсем меня не любишь! Жестокий ты, черствый человек!.. А еще говорил!.. — Ляля замолчала, увидев сквозь завесу дождя приближающиеся фигуры.
— Ну вот и Лариса!.. Уф! Жива? Здорова? Ничего с тобой не стряслось? — остановившись возле нас, принялся выспрашивать Ляльку Юра. — Ну что ты молчишь? Руки, ноги целы?
— Где ты пропадала?
— Угораздило же тебя!
— Заблудилась в трех соснах!
— А ты, следопыт, что молчишь? Где ты ее нашел?
— Ладно, разберемся дома, — остановил ребят Юра. — А сейчас быстрее обратно к дороге!
Он снял с себя плащ и набросил его на голову Ляльке, хотя она уже была насквозь мокрая. Заглянув под капюшон, приободрил:
— У нас тут крытая машина, там сухая одежда, горячий чай в термосе… Смотри, вон Борька твой от поисков едва с ума не спятил…
Ляля не могла ответить: зубы у нее выбивали частую дробь, но я-то знал, что дрожала она больше от нервного перенапряжения, чем от страха. По-прежнему я не мог даже слова сказать. Молча помог парням перевернуть лодку и вылить из нее воду, передал им весла, так же молча помог войти в дощаник Ляльке и Юре, вместе с дружками — Колей Лукашовым и Петькой Кунжиным стал толкать лодку через протоку.
Вода порой подбиралась к самой шее, сбивала с ног. Но все вместе мы одолели течение и благополучно добрались до противоположного берега.
По-прежнему я молчал.
— Да ты скажи хоть слово! Онемеешь! Нашлась ведь твоя Лариса! — прикрикнул на меня Юра, но и его окрик не вывел меня из оцепенения. Может быть, потому я и молчал, что сказать мне было нечего…
Откровение
Машина, разбрызгивая грязь по проселку, наконец-то миновала луга, выехала на шоссейную дорогу. Впереди показалось омытое грозой, сиявшее во всем великолепии Костаново.
Блестели мокрые, словно слюдяные, крыши домов, сверкала каплями хвоя сосен, темные ели, освеженные ливнем, устремили к небу пики вершин. Великолепные березы, выстроившись в ряд вдоль дороги, раскудрявили до самой земли глянцевитые зеленые косы, просушивая их в бесшумном пламени чистого и румяного заката.
Из кузова катившегося по шоссе грузовика мне было хорошо видно, как опускалось в вечернюю зарю курившееся, словно после бани, солнце, бросая отсветы на все еще громоздившиеся в противоположной части неба грозовые тучи.
Сизые до черноты, перечеркнутые поперек белыми стрелами, они клубились и сталкивались, принимая очертания то невиданных чудищ, то — занимающей полнеба человеческой фигуры.
Словно огромный монах, может, сам Андрей Рублев в клобуке и с мешком за плечами, склонился над полем и долами, распустив до земли дождевыми полосами рукава своей рясы.
Сердито ворча и посверкивая огоньками, уходил он все дальше к горизонту, разрисовывая волшебной кистью и землю, и небо, оставляя за собой чистый и сверкающий мир, такой пахучий и так остро насыщенный озоном, что хотелось дышать и дышать этой свежей зеленью лугов, смолистым ароматом сосновых метелок, душистой листвой выстроившихся вдоль дороги берез и кленов.
Машина набрала скорость, быстрее замелькали деревья, навстречу им медленно поплыл в обратную сторону горизонт, где у самой кромки леса мерцали цепочкой рубиновые огоньки зари, отражавшиеся в окнах домов уже потянувшихся на ночлег деревень.
Все оживало и вспыхивало под волшебной кистью уходившего за горизонт монаха-художника, так роскошно и так смело расписавшего целый мир, напоив его от всего своего щедрого сердца и светом и радостью…
Но тучи все еще клубились в западной части неба, и вот уже не монах в клобуке и рясе, а хищный профиль Темы склонился над девичьим силуэтом, в котором я, хоть и не без труда, призвав на помощь все свое воображение, все-таки узнал Лялю.
То ли мне это померещилось, то ли действительно в уходивших к дальнему лесу тучах можно было рассмотреть человеческие фигуры, но я уже не воспринимал освеженную красоту мира, а видел лишь торжествующего Тему, оглядывавшегося на меня через плечо, держащего в загребущих лапах чуть ли половину клубившегося тучами небосвода. Он и посматривал в мою сторону, и плевался огненными искрами, и глумился надо мной раскатами приглушенного пространством издевательского хохота, и, не получив никакого возмездия, уходил за горизонт.