— Ладно. Попробуй. Но помни: о восстании ни полслова. Прежде всего выясни, как к нему попало это разрешение. И для чего ему понадобился динамит.
Мостков взглянул в окно, нахлобучил меховой треух, скользнул в дверь. Сергей Николаевич смотрел на потухшую печь, ждал. Потом вышел, постучал к Комову.
Дверь открылась рывком.
— Ну? Кто?.. Воротынцев? Вот встреча! — Комов обрадованно засмеялся. — Заходи, Сергей Николаевич, раздевайся, у меня тепло. Черт, вот встреча! Ты мне нужен, сегодня только думал, как тебя разыскать…
Он придвинул кресло к высокой, в изразцах печи.
— Садись, садись… Как ты нашел меня? Случайно? Ха… Сегодня у меня день случайных встреч. Только что был есаул из контрразведки. Подлец, даже родословную знает. И родителя моего вспомнил, и университет… Эх, было золотое время! — Комов быстро шагал, почти бегал по комнате. Говорил он громко, оживленно. В темных глазах лихорадочно отсвечивали огоньки. Худощавое, бледное лицо порозовело. — Сколько воды утекло! Но ничего! Все впереди… Все возьму, за все годы… Ты что сейчас делаешь?
— Работаю на чугунолитейном.
— А с большевиками как? — И не дожидаясь ответа: — Ладно, твое дело. Я другое хочу знать: что думаешь дальше?
Воротынцев пожал плечами, промолчал. Комов подтолкнул кресло, сел рядом, совсем близко.
— Глупый вопрос — сам знаю. Такое время — живем на вулкане… Ну да я не об этом. Хочешь со мной работать? Дело огромное, миллиардное.
Комов принес коньяк, нарезал бисквит.
— Выпьем, Сергей Николаевич. Выпьем за ум, за дерзость.
Воротынцев удобнее устроился в кресле, потянулся к папиросам — на столике лежала начатая пачка. Комов вновь наполнил рюмки.
— Помнишь, в гимназии учили легенду об Архимеде? При осаде Сиракуз Архимед зеркалами сжег римский флот… Выпьем за старика Архимеда — он навел меня на великую мысль.
Комов поставил рюмку, надломил бисквит. Сказал тихо, серьезно:
— Тепловые лучи. Оружие, которого не знал мир. Сомневаешься? Вижу, по глазам вижу… Зря. Сто семьдесят лет назад Бюффон построил зажигательный прибор из нескольких десятков зеркал. Этой штукой удавалось зажечь лежащую в ста шагах смолистую сосновую доску. Но это ерунда, детские игрушки! Чтобы сжигать на расстоянии в одну версту, потребовалось бы зеркало высотой с Эйфелеву башню… Помнишь формулу Манжена? Освещенность прямо пропорциональна яркости источника света и его площади. Площадь зеркал увеличивать нельзя, тут зеркала вообще не годятся: прибор должен быть небольшим. Но яркость… За счет концентрации светового пучка ее можно сделать огромной.
Он налил коньяк, быстро выпил.
— Хочешь посмотреть?
Не ожидая ответа, открыл дверь за бархатной портьерой.
— Идем!
В просторной комнате неярко горела электрическая лампочка. У завешенного окна стоял на подоконнике странной формы прибор — нечто вроде опрокинутого набок самовара. Короткая, сужающаяся труба была направлена на дверь. На полу валялись куски жести, окурки, обугленные доски.
Комов возился с прибором. Подсоединил провода, обернулся к Воротынцеву: “Смотри!” — и рванул рычажок.
В “самоваре” что-то ахнуло, загудело, забилось, и узкий — с вязальную спицу — световой луч прорезал комнату. В нем ярко вспыхнули пылинки. На стене задымились обои. Комов молча водил аппаратом. Световой луч потускнел, вспыхнул дважды и погас. Когда глаза Воротынцева освоились с полумраком, он увидел на стене выжженное: Комов.
Комов радостно улыбался, глаза поблескивали.
— Ну как?
Вернулись к креслам. Комов жевал бисквит, подливал себе коньяк.
— Первые шаги. — Он покосился на Воротынцева. Тот молчал. — Много трудностей, ах много! Аппарат работает как конденсатор. Впитывает энергию, потом — раз! — и она превращается в световой луч. Главное — зарядить аппарат. Я начал с порохов. Ничего не выходило — медленно горят. Перешел к динамиту. Зверская штука! Дважды аппарат разносило на куски. Зато мощность поднялась. И все-таки мало. Теперь думаю попробовать гремучую ртуть. Раздобыл бумажку…
Воротынцев покачал головой.
— Гремучая ртуть — инициирующее взрывчатое вещество. Гореть она не будет, произойдет взрыв.
— Возможно. — Комов взволнованно шагал по комнате. — Возможно. Поэтому ты мне и нужен. Я в химии пас, не моя область. — Он вплотную подошел к Воротынцеву: — Слушай, Сергей Николаевич… Мы знаем друг друга не первый год. Я предлагаю тебе войти в компаньоны.
Воротынцев снял пенсне, прищурил близорукие глаза.
— Допустим, аппарат построен.
Что дальше? Комов ответил не сразу. Задумчиво смотрел на огонь.
— Война покончила с сентиментальной болтовней, — сказал он наконец. — Гуманность, прогресс, цивилизация — вздор, чистый вздор. Человечество признает только силу. Мой аппарат — это сила. Не собираюсь ее отдавать. Да и некому. Капитализм идет на спад — в этом я с большевиками согласен. Но только в этом. Наивная мечта — с безграмотными мужиками перекроить Россию. Не верю. Последнее слово за нами, инженерами. Управлять должны ученые, инженеры. Капитализм привел к мировой войне. Дальше некуда. Большевики начали с гражданской войны. Спасибо, хватит. Теперь мы, инженеры, должны сказать свое слово. Рабочего можно заменить автоматом, механизмом, наконец, неграми из Центральной Африки. А без ученых, без инженеров мир погибнет в неделю. Станут заводы, не выйдут в море корабли, остановятся поезда, не будет света, воды, хлеба… Люди вернутся к пещерным временам… Если этого не понимают, нужно внушить силой.
— Тепловым лучом?
— Хотя бы.
— Утопия. И вредная утопия.
— Не веришь в науку?
— В науку? — переспросил Воротынцев. Он встал, прошелся по комнате. — В науку я верю. Но ее создают люди. Не автоматы, не механизмы, не отдельные гении- нет. Люди! Ты сказал: люди признают только силу. Самодержавие было силой, не так ли? Но эту силу сломили. И “хватит” войне уже сказали. Не инженеры, а рабочие и мужики. Декрет о мире забыл? А гражданская война… Что ж, старое не уходит без боя. Этот бой не выиграешь тепловым лучом… Одно дело спалить обои в десяти шагах, другое — разрезать дредноут на расстоянии десяти верст. В формуле Манжена, о которой ты говорил, есть еще одна величина — расстояние. Освещенность, если не ошибаюсь, обратно пропорциональна квадрату расстояния. Значит, на достаточном отдалении тепловой луч будет не страшнее прожекторного. А рассеивание света? А отражение света белыми предметами?.. Но дело не в этом. Допустим, аппарат, настоящий аппарат — не модель — создан. Что ж, появится еще одно оружие. Разве люди перестанут бороться за свободу?
Воротынцев досадливо поморщился.
— Ладно, что об этом говорить… Эх, Петр Петрович, сколько лет прошло после Парило, а ты не изменился… Наука… Верю в науку. Верю: освобожденные люди создадут новую науку. Создадут новые двигатели, выведут новые растения, построят новые города. Если понадобится, изобретут тепловые лучи, чтобы передавать энергию без проводов, бурить скалы… Чувствую: в двадцатом веке наука гигантскими шагами уйдет вперед.
Он подошел к окну, приподнял штору, посмотрел в темноту.
— Через десять лет безграмотные мужики станут грамотными, а еще через десять — двадцать лет среди них появятся свои Резерфорды, Эдисоны, Комовы, и не одиночки, а тысячи, десятки, сотни тысяч… — Он повернулся к Комову. Снял пенсне. Глаза прищурились. — Петр Петрович, работать для себя бессмысленно. Для людей, только для людей! Ты предложил тост за Архимеда. Зеркала — легенда, не больше. Но Архимед открыл великий закон: имея точку опоры, можно сдвинуть даже Землю. И эта точка опоры — народ.
— Эк куда хватил! “Точка опоры”… Народ не изменился со времен Рима. Стихия! Пошумит, побалует и вернется в свои берега. Снова выползут отцы отечества, всякие там принцепсы, цезари, августы, чингисханы…
Воротынцев с интересом смотрел на Комова.
— Удивляюсь я тебе, Петр Петрович, — сказал он. — В возможностях человеческого разума ты не сомневаешься, на Солнце замахнулся, хочешь создать луч ярче солнечного… И не веришь, что можно построить человеческое общество сообразно законам науки. Неужто наука здесь бессильна? Ведь это против твоей же логики. Я думал, наука приведет тебя к революции.