— Опасная наука. Найдутся оппоненты, которые будут возражать свинцом. Опыты придется ставить на баррикадах.
— Мой дед был коммунаром, Поль.
— Жаль все-таки, что надо молчать о десените…
Десень ничего не ответил. До слез обидно, когда убегает зайчик. А ведь он был пойман, изумительный зайчик, о котором можно только мечтать…
К ним подошел шкипер.
— Команда собирается отметить праздник, — сказал он. — Отчаянный народ: у них только прокисшее бомбейское вино, но они осмелились пригласить вас, мосье Жерар, и вас, мосье Поль.
Десень рассмеялся — он насквозь видел шкипера.
— Мы придем, Жан, спасибо. Помнится, в Марселе нам доставили анкерок бургундского. Если отчаянный народ не будет возражать…
— Они неприхотливы, мосье.
— У меня в каюте, — сказал Миар, — вы обнаружите и кое-что покрепче. Справа, на полке.
— Я видел, мосье Поль. Издали. — Шкипер кашлянул. — Ребята будут довольны. Длинный Жорж с утра сочиняет тост…
Гудели туго натянутые паруса. Маленькая шхуна, подхваченная ветром, отважно летела сквозь ночь.
— Мы даже не заметили, как прошло рождество, — тихо сказал Миар. — Подумать только, кончается девяносто девятый год. Еще несколько часов — и мир вступит в двадцатый век…
“Каким он будет, — думал Десень, — этот новый век? Век науки? Конечно. Век революции? Да. Век искоренения злобы, варварства, войн? Безусловно”.
— Двадцатый век, — продолжал Миар, — вот кому принадлежит наше открытие. Мы недолго будем держать его в тайне. Наступает новое время — просвещенное, гуманное…
Десень молча пожал ему руку.
Что поделаешь, зайчик выскользнул и удрал. Ладно, зайчик, беги. Ты еще не раз будешь удирать. Но когда-нибудь мы тебя поймаем. Придет такой день.
Придет.
НАХАЛКА
Впервые я увидела ее года три назад. Тогда это была тишайшая девочка. Она робко выпрашивала автографы и смотрела на писателей круглыми от изумления глазами.
За три года она не пропустила ни одного заседания литобъединения фантастов. Собственно говоря, никто ее не приглашал. Но никто и не гнал (тут мы, безусловно, виноваты и несем полную меру ответственности). Она сидела на краешке стула и жадно ловила каждое слово. Даже тех, кто мямлил или нудно бубнил чепуху, она слушала с таким восторженным вниманием, с каким, вероятно, слушали Цицерона его современники.
Постепенно мы привыкли к ней. Мы привыкли к тому, что она молчит. И когда она заговорила, это было для нас полной неожиданностью. Случилось это при обсуждении нового романа, водянистого и перегруженного научно-популярными отступлениями. Автору роман очень нравился, и наши критические замечания как-то не оказывали действия.
— Вот что, — сказал автор, благодушно улыбаясь, — давайте обратимся к ребенку. Как говорится, устами младенцев… хм… Ну, деточка, тебе что-нибудь понравилось в моей книге?
Деточка охотно отозвалась:
— Да, конечно.
— Отлично, отлично! — воскликнул автор и, поощрительно улыбаясь, спросил: — А что именно?
— Стихи Антокольского. На четырнадцатой странице есть восемь строчек — это здорово!
Тут только я увидела, что нет робкой девочки с круглыми от изумления глазами. Есть нахальный чертенок в зеленых брючках и сиреневой кожанке с оттопыренными от книг карманами. Есть ехидные глаза, подведенные (еще не очень умело) карандашом.
С этого времени наши заседания превратились, по выражению первого пострадавшего автора, в перекуры у бочки с порохом.
Ко мне Нахалка относилась с некоторым снисхождением. Наиболее каверзные замечания она высказывала не при всех, а позже, провожая меня домой. Как-то я пригласила ее к себе; с тех пор она приходила почти каждый вечер. Мне это почти не мешало. Она копалась в книгах и, когда отыскивала что-то интересное, часами молча сидела на диване. Конечно, молчание было относительное. Она грызла ногти, одобрительно фыркала, а если ей что-то особенно нравилось, тихо присвистывала. Так, по ее мнению, свистели фантастические ракопауки из какого-то рассказа. Читала она все, не только фантастику.
— Между прочим, Ромео дурак, — сказала она, откладывая томик Шекспира. — Я вам объясню, как надо было украсть Джульетту…
Но по-настоящему она любила только фантастику. Она читала даже самые убогие рассказы и потом долго смотрела в потолок невидящим взглядом. От этого ее невозможно было отучить: она ставила себя на место героев, перекраивала сюжет и очень скоро теряла представление, где прочитанное и где то, что она сама при думала.
Однажды, например, она совершенно серьезно заявила, что встретила невидимую кошку.
— Звук есть, а кошки не видно. Я сразу подумала, что это она.
— Кто?
— Кошка, с которой делал опыт Гриффин. Кемп тогда спросил Невидимку: “Неужели и сейчас по свету гуляет невидимая кошка?” А Гриффин ответил: “Почему бы и нет?” Ну, как вы можете не помнить такие вещи?! У невидимой кошки и котята должны быть невидимые. Представляете?..
Вообще Нахалка замечала в фантастике детали, на которые редко обращают внимание. Куда, скажем, делась модель машины времени? Именно модель, а не сама машина. В романе Уэллса мельком говорится, что модель отправилась путешествовать во времени. Так вот, почему после Уэллса написали множество рассказов о машине времени и ни одного об этой путешествующей модели?..
Впрочем, больше всего Нахалку интересовало “почему не сейчас?”. Она произносила это как одно слово: “почемунесчас”. Можно ли, например, оживить отрезанную голову какого-нибудь профессора, — “почемунесчас?”… Можно ли наполнить ванну жидким гелием и сунуть туда кого-нибудь для анабиоза, — “почемунесчас?”…
Как-то ей попался рассказ о полете человека на крыльях, имеющих “электропластмассовые” мускулы. Она долго вертела журнал, рассматривая картинки, потом спросила:
— Почемунесчас?
Она перестала читать и три дня изводила меня этим “почемунесчас?”.
В конце концов я повела ее к знакомому инженеру. У него было потрясающее терпение: он мог спокойно разговаривать даже с изобретателями вечных двигателей.
Нахалка сразу же выложила журнал с рассказом и затянула свое “почемунесчас’”. Тогда инженер достал книги по теории полета и обстоятельно разъяснил, почему не сейчас.
Чем больше размер живого существа, тем менее выгодно соотношение между развиваемой им мощностью и его весом. Поэтому большие птицы — дрофы, лебеди — плохо летают. Лошадь не могла бы летать, даже если бы у нее были крылья. Вес человека находится где-то на границе допустимого: развиваемая человеком мощность достаточна, чтобы поднять в воздух 70–80 килограммов. Но нужно учесть и вес крыльев, а тогда соотношение получается неблагоприятное.
Все это инженер самым тщательным образом втолковал Нахалке — с цифрами, графиками, примерами. Она слушала не перебивая и презрительно морщила нос. В сущности, я тогда ее еще мало знала. Я не поняла, что это означает.
Дней десять Нахалка не появлялась. Потом пришла с потертым чемоданом, обвязанным веревкой. Я подумала, что она уезжает.
— Тут крылья! — выпалила она.
Она просто подпрыгивала от нетерпения. Меня удивило, что Нахалка что-то сделала: до сих пор она ограничивалась теоретическими рассуждениями.
— Крылья сделали мальчишки. — Вопреки обыкновению, она говорила сравнительно медленно и даже торжественно. — Я придумала, а они сделали.
Это было что-то новое: у Нахалки появились мальчишки.
— Сейчас я объясню, — сказала она, дергая за веревку, которой был обвязан чемодан. — Мы уже пробовали, здорово получается!
Я привыкла к ее выдумкам и ожидала, что услышу нечто фантастическое. Но она выложила свою идею, и это в самом деле было просто, ясно и, во всяком случае, правдоподобно. Она объяснила все в нескольких словах.